Федор Раззаков - Скандалы советской эпохи
Обращаясь к мужу по имени-отчеству, Галина Александровна представила гостей. Жуков не встал, но протянул руку, которую гости поочередно пожали. Сидевшая за столом девушка, привстав, поклонилась. Галина Александровна указала Чаковскому на стоящий у столика стул, а Чхи предложила занять другой стул, стоявший в небольшом удалении.
Первым начал разговор Чхикишвили, который, обращаясь к Жукову, сказал:
– Георгий Константинович, мы с писателем Чаковским, автором «Блокады», приехали к вам, чтобы поговорить относительно вашего письма в ЦК. Я работаю в Агитпропе, и мне поручено доложить в ЦК о разговоре, который у вас с Чаковским состоится.
Едва он закончил говорить, как Жуков захлопнул лежавшую перед ним книгу и отодвинул ее к краю стола. Чаковский бросил мимолетный взгляд на обложку и прочел фамилию автора – А. Манфред и заглавие – «Наполеон». Далее послушаем его собственный рассказ:
«Я молчал. Сознание, что я сижу перед Жуковым – самим Г. К. Жуковым! – волновало, радовало и одновременно подавляло меня.
Первым вновь заговорил Чхи. Он сказал примерно следующее:
– Глубокоуважаемый Георгий Константинович! – он явно, как и я, волновался, и от этого его грузинский акцент проступал более явственно. – Вы, наверное, помните: получив ваше письмо относительно «Блокады», мы немедленно позвонили вам по телефону и, зная, что вы в то время не очень хорошо себя чувствовали, предложили перенести разговор на более поздний срок. Хочу сказать, что, получив ваше письмо, мы отнеслись к нему с большим вниманием, немедленно перечитали опубликованные главы романа. Честно вам скажу: мы не смогли или не сумели обнаружить в них такие серьезные идейные ошибки, о которых вы пишете. Как вы помните, мы договорились, что вы примете автора и более подробно выскажете ему свое мнение.
Чхи умолк. Жуков молча смотрел на него, нахмурившись, слегка сощурив глаза и выдвинув свой массивный подбородок. Меня то, что сказал Чхи, ободрило.
Наконец Жуков, не глядя ни на кого из нас в отдельности, угрюмо сказал:
– Я в своем письме защищал не себя, а нашу идеологию. Из того, что написал автор, явно напрашивается вывод, что мы гнали нашу армию в бой кнутом и угрозами. Именно эта ложь и заставила меня написать письмо в ЦК.
Я не перебивал маршала, желая выслушать все его претензии. В своем письме он никаких подтверждений своим обвинениям, кроме телефонного разговора о якобы прорвавшихся танках, не приводил. И вот теперь, повторив свое обвинение, он замолчал, крепко сжав губы. Собравшись с духом, я сказал:
– Товарищ маршал! И в письме, и сейчас вы основываете свою критику только на слове «расстреляю». Но, во-первых, паникер, которым оказался командир истребительного батальона, может быть, и в самом деле заслуживает расстрела. А во-вторых, если вы считаете, что я не прав, то обещаю в отдельном издании книги заменить слово «расстреляю» другими: скажем, «отдам под трибунал».
– Дело не только в этом слове, – по-прежнему угрюмо проговорил маршал, не глядя на меня, – там у вас все напутано! – сказал он, повышая голос. – Откуда, например, вы взяли, что я с заседания военного совета пошел на переговорный пункт и разговаривал по ВЧ с Москвой? Да если бы вы, – продолжал Жуков, глядя теперь на меня в упор, – потрудились изучить то, о чем взялись писать, то знали бы, что в этот день связи с Москвой не было! Или вот еще: у меня, вы пишете, бычий подбородок, – значит, по-вашему, я бык, что ли?! Или вы описываете, как я иду по коридору Смольного, поскрипывая сапогами. Да если бы я когда-нибудь пришел к товарищу Сталину в сапогах со скрипом, так он меня выгнал бы!
Свои последние слова Жуков произнес, уже срываясь на крик.
Я сидел ошарашенный. Я был подавлен не только тем, что сидящий за столом великий полководец разговаривал со мной неприязненно, даже грубо. Меня ошеломили характер, содержание обвинений Жукова, они казались мне ничтожными, не заслуживающими не только обращения в ЦК, но и сколько-нибудь серьезного внимания.
Наконец я собрался с силами и сказал:
– Товарищ маршал… уважаемый Георгий Константинович! Я хочу прежде всего сказать, что вы для меня, как и для миллионов советских людей, являетесь национальным героем, полководцем, сравнить которого можно только с Суворовым или Кутузовым. Но вы глубоко обидели меня как своим письмом, так и тем, что сейчас сказали. Разве оскорбительным для вас является то, что в обстановке, когда враг стоял в тридцати минутах хода танка до Дворцовой площади, вы пригрозили расстрелом трусу, безосновательно доложившему в Смольный о якобы прорвавшихся к Кировскому заводу немцах? «Бычий подбородок»? Ну, вглядываясь в ваши портреты, я так подумал. Простите, в отдельном издании, конечно, вычеркну. Сапоги…
– Что вы из меня дурака делаете? – прервал мою речь Жуков. – Да в отдельности мои замечания, может быть, и не столь важны. Но взятые вместе!.. Разве нарисованный вами мой портрет похож на меня? Вот, посмотрите! Похож я на тирана?
Жуков, вытянув шею, приблизил свое лицо к моему. Внезапно меня охватила ярость.
– Георгий Константинович! – тоже повышая голос, воскликнул я. – За кого вы меня принимаете?! Я не наемный художник, а вы не купец, который заказал свой портрет, а потом заявляет, что не возьмет его, потому что не так нарисован нос, не такие губы, глаза, ну и так далее. Ваш облик запечатлен не только на сотнях фотографий, но и в сознании народа. Такому облику я и следовал…
– А Ворошилов?! – прервал меня Жуков. – Мы были близкими друзьями, а как вы нас представили? «Стул командующему!» – кричит он…
– Георгий Константинович, – раздался вдруг мягкий, но энергичный женский голос, – ну что ты! Ведь это лучшая сцена во всей главе!
Прошло мгновение, прежде чем я сообразил, что это сказала сидящая у обеденного стола Галина Александровна.
– «Лучшая»! – иронически повторил Жуков. – Тебя бы такой бабой-ягой описали!
…Как бы забыв, перед кем сижу, я резко сказал:
– Георгий Константинович! Позволю себе сказать: ваша профессия – военное дело, а не идеология. Идеологией занимаюсь я. А вы упрекаете меня в идеологических ошибках, не имея к тому никаких оснований! Я представляю себе, как бы вы себя повели, если бы к вам пришел политработник и стал поучать вас стратегии и тактике. Да вы просто вышвырнули бы его вон!
– Зверя из меня делаешь? А где у тебя факты? – переходя на «ты», сурово спросил Жуков.
– Возможно, что у меня фактов мало, – ответил я, – но у Рокоссовского они, несомненно, есть.
– При чем тут Рокоссовский? – кладя на стол кисти рук, сжатые в кулак, спросил Жуков.
– А при том, – сказал я, – что именно он писал о том, что вы, хотя и внесли большой вклад в дело нашей победы, тем не менее в отношениях с товарищами и подчиненными нередко бывали неоправданно жестоким. Не просто жестким, товарищ маршал, а жестоким. Я не согласен с Рокоссовским. Ваша военная биография сложилась так, что партия, товарищ Сталин каждый раз посылали вас на тот участок фронта, где складывалась самая критическая ситуация. И вы выходили из нее победителем. Можно ли при этом рассуждать: были ли вы «оправданно» жестоким или неоправданно? Если горит штаб и людям надо выносить из него важные документы, а один из них еле двигается. Осмелюсь ли я назвать вас неоправданно жестоким, если бы вы в этой ситуации дали ему по шее? Так почему же вы, Георгий Константинович, – уже закусив удила, продолжал я, – не написали тогда жалобу на Рокоссовского? Остерегались, что он для доказательства своей правоты выложит на стол десятки фактов! А у Чаковского, мол, никаких доказательств нет. Значит, можно его «приложить» без всякого опасения. Прав я или не прав?! Вы ссылаетесь на свою дружбу с Ворошиловым. А мне это безразлично! Я знаю только одно: если бы Ворошилов оказался в Ленинграде на должном уровне, то вам нечего было бы там делать. Вот в чем историческая правда, и я ей следую!..
Я сидел, ожидая, что Жуков сейчас произнесет самые оскорбительные, самые уничижительные слова в мой адрес. И почти ошалел, услышав, что маршал после длинной паузы сказал:
– Ладно. Закончим. Устал я. Галя, дай нам по глотку чего-нибудь лекарственного. Что пьешь: водку или коньяк?
Переход оказался для меня столь неожиданным, что я произнес дрожащим голосом:
– Все, что прикажете, товарищ маршал.
– Закусить хочешь?
– Никак нет.
– Ладно. А потом напишешь, что я жестокий… Дай нам коньяку, Галя.
Но Галина Александровна уже стояла у стеклянной горки, вынимая из нее и ставя на небольшой поднос хрустальные рюмки и четырехугольный графинчик со светло-коричневой жидкостью. Затем поставила поднос на обеденный стол, наполнила рюмки и поднесла поочередно мне, Жукову и Чхи. Одну поставила на стол, видимо, для себя. Каждый из нас взял с подноса по рюмке.
– За успешное окончание романа! – негромко сказала Галина Александровна.
Жуков сощурился, но ничего не сказал, лишь протянул мне свою рюмку, и мы чокнулись…»
