Василий Стенькин - Под чужим небом
— Да, трудная задача. Очень трудная, — сказал Таров. — Семенов вряд ли будет откровенничать...
— Попытайтесь найти словоохотливого человека среди его помощников...
В воскресные и праздничные дни к собору, укрытому пышными кронами каштанов, со всех улиц и переулков тянулись через площадь русские люди.
Ермак Дионисович отгладил китель, начистил до блеска пуговицы и вышел на Соборную площадь в надежде встретиться со знакомыми офицерами, а может быть, даже с атаманом. Так часто бывало. Накануне, проходя мимо собора, Таров видел объявление: в воскресенье состоится молебен по случаю войскового праздника. По окончании церковной службы — торжественный обед. Первым попался на глаза полковник Зубковский. Он сам остановил Тарова и стал расспрашивать о жизни. Ни прежней надменности, ни былой строгости: на морковно-красном, припухшем лице блуждало подобие улыбки.
— Пока состою в должности человека без определенных занятий, — отшутился Ермак Дионисович, отвечая на вопрос Зубковского.
— Нужно приспосабливаться к какому-нибудь делу... Собственно, я тоже все нащупываю твердую почву под ногами...
— А где сейчас наш атаман? — перебил Таров.
— Атаман прибыл к своему войску. Обещал сегодня быть на молебне.
Вскоре со стороны площади на аллею церковного сада вышел Семенов в сопровождении генерала Бакшеева и трех офицеров. Таров знал лишь одного из них — Вадима Николаевича Корецкого.
Семенов сильно пожал руку Ермака Дионисовича.
— А я потерял тебя, студент. Думал, ты в Совдепию перемахнул.
— Обижаете, Ваше превосходительство, — проговорил Ермак Дионисович, склонив голову перед генералом.
— Шучу, шучу, капитан. Зайди завтра в войсковое управление. Разговор есть, — добавил он уже серьезным тоном и обратился к Бакшееву, — пойдем, Алексей Проклович, не будем огорчать отца Мефодия опозданием.
С проповедью выступал епископ Мефодий. Его роскошная черная борода четко выделялась на фоне солнечно сверкавшей парчовой ризы. Епископ, уповая на милосердие божье, просил всевышнего сохранить духовную силу и даровать победу русскому воинству, помочь изгнать с многострадальной Руси вероотступников, супостатов-большевиков.
Таров и Корецкий стояли в задних рядах, переговаривались шепотом, крестились. Они давно не встречались.
— Знаешь, иногда бывает так мерзко на душе, чувствую себя собакой, — откровенничал Корецкий. Он встал на колени, потому что все клали земные поклоны, и продолжал, — даже лаять хочется, гав-гав-гав...
Ермак Дионисович готов был расхохотаться, уж больно смешным выглядел капитан, гавкающий на четвереньках.
— Это верно, — поддакнул он. — Все мы тут, как собаки на чужом дворе. Сидим, поджавши хвост.
Вызнав, что на торжественном обеде водки не будет, Корецкий пригласил Тарова в ресторан.
— Выпьем, наговоримся и повеселимся всласть.
Они заняли двухместную кабину в ресторане «Помпей». Корецкий рассказывал о своих мытарствах. Оказалось, что он вместе с атаманом ездил в США. «В совершенстве владеет английским языком, поэтому и взял его атаман с собою», — подумал Таров. Он попытался навести разговор на те вопросы, которые интересовали доктора Казаринова.
— Как съездили?
— Скверно.
— Почему?
— Долго рассказывать. Одним словом, скверно.
— Без пользы, что ли?
— Слушай, капитан, ты в Даурии был в последние дни? — спросил Корецкий, не отвечая на вопрос. Видимо, он не хотел продолжать разговор о поездке в США. «Все еще проверяет, — мелькнула догадка у Тарова. — Профессиональная привычка».
— А как же, Вадим Николаевич, помню. Разве такое забудешь: ухнуло — земля задрожала, и вдруг церковь взвилась огнем.
— Да, это было страшное зрелище. В церковь свезли все боеприпасы, и надо же случиться — прямое попадание снаряда. Злые языки острили — божье наказание. А сколько продовольствия в Даурии осталось!
— Об этом я мельком слышал. Много, да?
— Целые составы: мука, сахар... Вот, наверное, обрадовалась красная голытьба. Хоть раз в жизни нажрались вдоволь на дармовщину.
— А почему не вывезли?
— Черт его знает. То ли пути повредили, то ли паровозов не подали, то ли еще что... На два года всем нам хватило бы тут.
— Кто-то же виноват в этом?
— Теперь не найдешь виноватых. Да и кому нужно... Знаешь, Таров, а ведь я в одно время подозревал тебя, — признался Корецкий. — Честно говорю, проверял. Потом убедился, что ошибаюсь... Если бы ты остался там, и сейчас еще сомневался в тебе. Прости меня...
— Все мы подозревали друг друга: очень уж много сволочей было среди нас, — сказал Таров. Признание Корецкого насторожило его: «Не отсюда ли обидная шутка атамана? Как он сказал? «Я думал, ты в Совдепию перемахнул». Может, Корецкий нажужжал ему? Почему он именно сейчас заговорил об этом? Не был ли неосторожным мой расспрос?»
С нетерпением дождавшись утра, Таров поспешил в войсковое управление. Оно занимало длинный двухэтажный барак из красного кирпича, невдалеке от Бензянского вокзала. Когда-то в этом здании размещалась железнодорожная охрана.
Ермак Дионисович был в полной форме, и часовые беспрепятственно пропустили его. Раньше Таров тоже посещал управление. Тогда там было тихо, как на кладбище, сказывалось отсутствие атамана. На этот раз чувствовалось оживление, подтянутость.
— Но, как поживаешь, капитан? — спросил Семенов, когда Таров после долгого ожидания попал к нему в кабинет. Атаман рассеянно взглянул на него красными от бессонницы глазами.
— Плохо живу, ваше превосходительство: деньги кончились, работы нет.
— Ишь ты! А то и не зашел бы!
— Что вы, ваше превосходительство! Куда же мы без вас?
— Но, вот что. Поработай маленько при войсковом управлении, а там видно будет.
Таров согласился. Ему надо было, как подсказал доктор Казаринов, удержаться возле Семенова.
— Работа тут такая, — пояснил генерал. — Мы решили провести регистрацию всех офицеров. Подготовь извещение за моей подписью, обязывающее господ офицеров в десятидневный срок явиться в войсковое управление для прохождения регистрации. Опубликуем в «Думках казачьих» и других наших газетах. Каждый должен заполнить такую вот анкету, — Семенов протянул отпечатанный на ротаторе бланк. Обычная анкета: фамилия, имя и отчество, год и место рождения, последняя должность в армии и воинское звание, на какие средства сушествует и еще дюжина вопросов.
Семенов снова поднял красные, припухшие веки и взглянул на Тарова.
— Твоя обязанность — проследить, чтобы все офицеры прошли регистрацию, создать и вести картотеку, в которой отмечать передвижение и все прочие изменения.
Так началась новая служба Тарова. Михаил Иванович одобрительно улыбнулся, выслушав его сообщение.
— Это замечательно! Это открывает блестящие возможности! — говорил он, шагая из одного угла комнаты в другой. Теперь мы можем собрать нужные сведения о любом человеке. Это великолепно!
Пришлось вести две картотеки: одну для войскового управления, вторую для доктора. Но что бы ни делал Таров в те дни, он всегда помнил о поручении Казаринова — выяснить цель и результаты поездки Семенова в Соединенные Штаты. Говорить об этом с атаманом он, разумеется, не мог. Оставалась единственная возможность: выведать у Корецкого все, что тот знает о поездке.
Однажды Таров и Корецкий гуляли по набережной Сунгари, вели всегдашний разговор: о положении в России, происшествиях в воинских частях — капитан Корецкий по-прежнему служил в качестве офицера особых поручений.
— А знаете, почему могла созреть революция? — спросил Корецкий и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Потому что царь наш батюшка был слишком либеральным, хотел по примеру своей прапрабабушки прослыть гуманистом, вольтерьянцем, благодетелем... Этим воспользовались большевики. Надо было всех, кто сочувствовал социалистам, отправлять в ссылку, на каторгу, а большевиков — на виселицу. Да, да — на виселицу!
Таров оглядел грузную фигуру капитана, затянутую в залоснившийся френч с большими накладными карманами. Лицо Корецкого с выступившей вперед нижней челюстью было бледным. Успокоившись, капитан неожиданно произнес:
— А иногда я думаю, России нужна была революция. Иначе страна задохнулась бы в деспотизме и разврате. Рассудком понимаю это, а принять не могу: боюсь большевиков и всего нового, что там сотворилось...
Последние слова, возможно, были сказаны с целью прощупывания Тарова.
— С такими настроениями — один шаг до полного признания большевиков, — заметил с иронией Ермак Дионисович.
Из раскрытых настежь окон ресторана, завешенных узорным тюлем, доносилась песня. Красивый голос известного в эмигрантских кругах певца выводил чеканно слова:
Молись, кунак, в стране чужой;
Молись, кунак, за край родной;
Молись за тех, кто сердцу мил,
Чтобы господь их сохранил.
Корецкий по-дружески обнял Тарова за плечи
