Григорий Брейгин - Расследование продолжается
Подполковник вышел из-за стола и, сделав круг по кабинету, остановился перед задержанным.
— Ну, как прикажете впредь именовать вас? Крач, Хасамдинов, Пио-Шумский, Шойхет…
— Как вам угодно… теперь это уже не имеет значения, — небрежно сказал Счастливчик. — Впрочем, я могу назвать еще одну фамилию. Эдуард Савицкий. Это не крапленая…
— Не надоело?
Счастливчик пожал плечами:
— Всякому свое… не жалуюсь! Эдуард Савицкий знал красивую жизнь… Вечером — ресторан, девочки. Люблю, знаете, яркое освещение. Моя мама считала меня гением, но мне всегда попадаются бездарные помощники вроде Лисика… Если бы этого кретина не заподозрил шофер, я не имел бы чести находиться сейчас в вашем обществе.
— Вы ошибаетесь, — вмешался в разговор Павлухин, — в Светлом Ручье вас тоже ждали сегодня.
— В Светлом Ручье?.. Вон как, — Савицкий был искренне удивлен. — На этот раз мне изменило счастье…
— Вам оно давно изменило. С тех пор, как вы взялись за свое грязное ремесло…
— О, кажется, начинается мораль… Дайте лучше закурить…
— Специально для вас! — и Сербин подал Савицкому красную пачку — сигареты «Прима»…
ГРИГОРИЙ ТРЕТЬЯКОВ
РАПОРТ ОСТАЛСЯ НЕДОПИСАННЫМ
День нехороший выдался, пасмурный. Накрапывал дождь. Люди шли вдоль пруда, мимо придавленных ненастьем саманных домишек, поеживаясь от пронизывающей сырости. Народу было много. Все село провожало Тихоню до Дальних Карагачей.
Впереди медленно, точно ощупывая раскисшую дорогу, ползла машина. В кузове сидели женщины. В черном — это Мария. К ней жались две девочки с желтыми кудряшками. Одной около пяти, другую нынешней осенью отдали в школу. Тихоня сам отводил ее и все жалел — форму не успели купить. В васильковых глазах девочек не испуг, скорее недоумение: нелегко им понять — папы больше не будет, никогда не будет. Рядом с Марией — молоденькая хрупкая девушка в платке, повязанном по-деревенски. Родня, должно быть. И еще клевали носами старухи.
Я шел со своими из отдела. Передо мной неловко расставлял ноги в дорожную грязь длинный парень. Брезентовый ремень почти закрывал узкое опущенное плечо. Парень нес барабан.
Надрывно выла машина. В ухабах колеса пробуксовывали, визжали. Мы подходили и, подпирая борта, толкали. Толпа снова двигалась под слезящимся промозглым небом, и снова я видел застывшую черную фигуру.
Всего полмесяца назад они справляли день рождения. Мария стояла, прислонившись к шифоньеру. Раскрасневшееся после пляски лицо покрылось светлыми росинками. Полной красивой рукой женщина отводила назад сбившиеся золотистые пряди. Глаза блестели счастьем…
* * *Мне пришлось первому сказать ей. Окна Суровых еще светились, когда я подошел к ограде. Почему-то осторожно закрыл за собой калитку. Из темноты выкатился повизгивающий комочек. Теплая собачья морда уткнулась в ладони.
— Эх, Пушок…
В сенях долго, с идиотской старательностью вытирал сапоги. Хотелось повернуться и убежать как можно дальше.
— А мой в Красную Речку уехал, — сказала Мария, запахивая наглухо халатик. — Тетка там у нас. Ты подожди. Он у меня не охотник ночевать, хоть и у своих. Скоро приедет.
— Конечно, приедет, куда денется, — неожиданно выпалил я, поражаясь нелепости сказанного.
Я сидел на табуретке, не зная, куда девать руки. На полу прыгали зайчики, пробиваясь сквозь дырки в печной дверце. Из соседней комнаты доносилось легкое посапывание. Девочки уже спали.
— Мария, я должен… — издалека слышится чужой голос, — нет, не то… ты должна…
— Что должна? — удивилась Мария.
Говорят, люди, поглощенные одной мыслью, не в состоянии воспринимать окружающее. Не знаю. Я мучительно барахтался в паутине слов и вдруг с поразительной отчетливостью услышал, как срываются капли с соска умывальника в пустой таз.
— Так, так, так, — это стучат молотки по моей голове.
Я боялся взглянуть на Марию. Лучше бы не приходить вовсе.
* * *Мария постарела сразу на десять лет. Она сидела у стены под зеркалом, на которое набросили темный платок, с пустым, ничего не выражающим взглядом. В сгорбленной фигуре чувствовалась такая обреченность, что утешать не решались. Она не плакала, только по жестко сомкнутым губам изредка пробегала короткая судорога.
С утра до ночи у Суровых толпился народ. Женщины подолгу задерживались в передней комнате, глядя на Марию, скорбно качали головами. До нее, очевидно, совсем не доходили жалостливые вздохи:
— Горе-то, горе какое!
* * *Зимой я только приехал в Ак-Тюз и начинал мало-помалу осваиваться с должностью. Однажды мы возвращались с трассы. Видавший виды «газик» дробно стучал колесами по выбитой дороге. Мы долго стояли на ветру, проверяя транспорт, и основательно продрогли. Тихоня молча сутулился за рулем. Удивительный человек этот старший ГАИ! Не поймешь — доволен он или огорчен. Всегда спокоен, будто нет на свете вещей, из-за которых можно волноваться. Я уже привык к его манере говорить медленно, растягивая слова. Поэтому шоферы и прозвали его Тихоней. Он все время крутился на работе. Чуть свет проверял машины в гаражах, днем его высоченная фигура в потертой шинели маячила где-нибудь на линии.
Места здесь неприветливые. Бесконечная снежная скатерть, и на ней вдали темное пятнышко — небольшое районное село. К нему неведомо откуда вышагивали телеграфные столбы. Когда Тихоня сбавлял газ на ухабах, слышалось их звонкое монотонное гудение — единственный звук в этой холодной пустыне. Между столбами висела проволока с добрый канат — от мохнатого инея.
«Вот где придется служить», — не очень весело размышлял я. В школе милиции все курсанты знали, что направлять нас будут, разумеется, не в Москву, но попасть сюда… При распределении предложили пять районов. А черт его знает, какой он Заречный, Амангельдинский или Ново-Целинный! Вот и выбрал…
Мы подъезжали к селу. Возле самой околицы — плотина. Далеко слышно, как шумит вода, разбиваясь о подгнившие ослизлые сваи.
— Кажется, беда!
Я увидел перекошенное страхом детское личико. И руки, вцепившиеся в кромку льда… Зеленое пальто, намокая, медленно погружалось. Посреди полыньи покачивало рябью резиновый мячик. На берегу жались испуганные ребятишки и, бросив ведра, причитала пожилая женщина.
— Буксир давай, — крикнул Тихоня, на ходу сбрасывая шинель.
Что-то гулко треснуло и раскатилось по поверхности пруда. Тихоня исчез, но в следующее мгновение его рука ухватила уходящее под воду пальто. Я бросил в полынью палку с привязанным к ней тонким тросом.
— Простынет, — бормотал Тихоня, кутая мальчонку в шинель, — как бы не заболел, паршивец..
— Давай ко мне, тут близко, — я свернул в переулок.
* * *Я живу на квартире у деда Тимофея в маленькой комнатушке, где с трудом помещается узкая железная кровать и покрытый газетой столик. Вначале обещали предоставить жилье. Да где уж там — какое здесь строительство?
Дед целыми днями просиживал дома на лавке, поглаживая отвислые коричневые усы. В зубах у него постоянно торчала трубка с самосадом. По ночам меня часто будил надсадный кашель. Хозяина мучила бессонница, он вставал и курил. Сквозь щелку в двери, то вспыхивая, то угасая, светилась золотистая искорка. Я тоже долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок на жесткой кровати. На улице бесновалась вьюга, совсем заметая и без того заметенные заборы. На крыше сухо шелестел камыш. Я думал о том, как хорошо жить в городе. И еще думал о Юльке…
Буранило зимой часто: неожиданно поднимался ветер и начиналась крутоверть. Проходило дня три-четыре, небо прояснялось.
Я подолгу глядел в окно и нетерпеливо ждал, как в дверь постучит почтальон. Для меня наступал праздник, когда приносили конверт с бисером красивых буковок. Только эти конверты приходили все реже и реже…
Летом в Ак-Тюзе тоже не сладко. Дни тонут в сером, скучном однообразии. Все та же бесконечная степь, бурая с редко торчащими пучками сухой травы. И зной, распростерший раскаленные крылья над притихшим поселком. Те же лица, те же саманные домики. Казалось, что я живу здесь сто лет… И я не ждал уже радости: Юлька перестала писать с весны…
* * *В тот вечер, когда стряслась беда, я дежурил. Стрелки старых ходиков показывали что-то около девяти. Ушел всегда подолгу задерживающийся Илья Карманов, опер из ОБХСС. В отделе притаилась тоскливая тишина. Впереди томительная ночь. Происшествий скорее всего не будет, разве так, мелочи какие.
Я сидел за столом, покрытым вытертым зеленым сукном. Сукно скорее выглядело пегим, чем зеленым, до того оно было заляпано жирными чернильными яблоками. Я писал рапорт. Пусть лучше переводят меня в город. Только там можно работать с полной отдачей. Поэтому мой долг как комсомольца…
