Василий Немирович-Данченко - Святые Горы
— Что это он? — спросишь у монахов, знающих его.
— О слабости своей вспомнил и смирился.
Видимо, боится, чтобы кто другой ему не напомнил о ней. Насупится и уйдет, не окончив спора.
— У нас тоже писатель есть! — огорошил он меня на этот раз…
— Ну?
— Я ему про вас сказал. Желаете познакомиться?
— Я его рад видеть.
— Только вот что. К вам ему нельзя. Сейчас станут говорить, до отца архимандрита дойдет… Еще что выйдет… Если бы вы к нему?.. А?
И отец Стефан искательно заглянул мне в глаза.
— Я с удовольствием.
— Он недалечко тут. Ежели бы сейчас?
Мы пошли
Святогорский писатель оказался отец протоиерей Дюков, живший в монастыре на покое. Он занимал большую келью. Простой письменный стол был завален бумагами и книгами. Книги были на табуретках, и на подоконниках, и на полу… Одни на других. В большей части — вложены закладки и на закладках отметки. Отец Дюков работал много и охотно. Целые кипы заметок и выписок лежали у него на столе. Много книг было раскрыто. Видимо, старик трудился над чем-то, требовавшим тщательных справок, цитат, ссылок… В углу киот с образами. Перед ним столик с Библией и другими духовными книгами.
Симпатичный, крепкий старик поднялся нам навстречу.
— Мы светских писателей редко видим. Но все же по оружию братья! — приветствовал он меня. — А я тут вот трапезую… Простите, Бога-для.
Отец Дюков, когда мы вошли, обедал. Перед ним стояла тарелка пустых щей и черный хлеб. Это все, что ему отпускалось. Грубая ряска, рясы вообще здесь на всех монахах грубые. Белье солдатское, иначе не знаю как и назвать эту дерюгу. И постель солдатская. Голые доски на деревянных чурбанах. Что-то свалявшееся под голову. Вместо одеяла кусок грубого сукна.
— По афонскому уставу! — объясняют умерщвляющие свою плоть монахи.
Разговорились мы с ним, и старик оказался прекрасным диалектиком и крайним консерватором. Он гремит против распределения приходов по одному на каждую тысячу душ, злобствует против разрешения попам служить соборне без дьякона.
— Ересь это!.. Чем раскольники после того хуже!
Еще больше беснуется он против мысли об устройстве для старообрядцев школ без преподавания закона Божия и т. д. Он и пишет в этом духе. Впрочем, в последнее время он занят каким-то большим трудом, о котором рассказывать воздерживается… проговорился только…
— Коли бы Бог дал кончить. Всю бы жизнь завершил.
Отец Дюков крайне любознателен. Между прочим, стал добиваться:
— Скажите, господин Лесков, который «Соборян» написал, особа светского звания?
— Да.
— Духовное воспитание получил, значит?
— Нет.
— Быть не может. Как он хорошо духовенство наше описует. Впрочем, что ж, если Господь ему талант такой вложил!..
— Ахиллу-то дьякона, как! — возвеселился вдруг отец Стефан.
— А ты тоже читал?
— Любопытствовал… Как же!
— Ну смотри! Тебе за светские книги влетит!.. Дорогой человек отец Стефан… чистое золото — 96-й пробы. Всякое мастерство знает, способности какие. Ему бы поучиться…
— Да вот что же… Слабость моя меня одолела! — вздохнул фотограф.
— Благодари Бога за нее, за слабость эту.
— Ну, что ж тут.
— Без нее ты, может быть, как далеко бы, Господь знает, ушел. А она, слабость-то твоя, тебя тут держит, смирению учит. Без этой слабости ты бы и обитель оставил?
— Пожалуй, что…
— Ну вот. А с нею ты тут каешься. И в честном иночестве состоишь… В слабости этой спасение твое. Слабостию спасен будешь!..
— А вы пчеловодство наше видели? — обернулся ко мне отец Дюков.
— Нет, не видал.
— Ну, что ж, наша пчела. Разве так надо? У нас что жук, что пчела — все одно, — возносился отец Стефан.
— А то как? По-твоему-то как?
— Совсем по-иному… Вон в Америке… Стеклянные ульи…
— Что ж, по-твоему, у нас дураки все?
— Не дураки, а в темноте запутались… В невежестве своем бродят. Истинное просвещение отметают…
— Что же, ты всех умнее? Пчела!.. Давно ли ты пчеловодом стал-то?
Отец Стефан обиделся. Дюков сейчас же это заметил.
— Ну, прости, что оскорбил, Бога-для!..
Чмок друг друга в руку, и оба успокоились.
— Сделайте мне милость великую! — просил меня отец Стефан, когда я уезжал отсюда. — Знаете, тоска здесь такая обуревает… Будьте добры…
— А что?
— Пришлите из Питера лучшее и самоновейшее руководство по фотографии. Сколько следует, я хоть сейчас!.. Так буду благодарен, так благодарен… Век не забуду!
Я предложил прислать ему даром, чтобы отблагодарить за превосходный снимок меловых скал Святогорских. Послал через несколько месяцев, но ответа не получил. Что с ним?.. Может быть, он уже вошел в колею. Совсем смирился и ни о чем не помышляет более…
На пасеке
У келии отца казначея два каштановых дерева.
Сегодня в них ярко светит солнце, обливая нежную молодую листву золотыми брызгами. По листве золотые брызги солнечного света скатываются вниз огнистым дождем, падая на гладкие плиты, на желтый песок двора. Еще не жарко. Еще нет-нет да и потянет с Донца прохладой; но воображаю, что тут должно быть в июле! Тогда монахи сидят на версте горы и только поневоле спускаются вниз, в эту теплую котловину… И на внутренний двор монастыря сегодня налетело всякой птицы пропасть. В листьях каштана щеглы даже драку затеяли…
— Описуете? — благодушно подошел ко мне толстый монах с улыбающимся лицом.
— Что? — не понял я.
— В книжку все?
— Да, чтобы не забыть.
— Не имели счастья, значит, в бурсе воспитываться, там память превосходно развивают. В наше время, преимущественно при помощи лозы! До сих пор и греков, и латынян памятую, ибо был за оные народы сечен нещадно!.. Одного я не могу понять, что вас в монастыри влечет?.. Житие у нас скудное… невеселое. Коли бы мне, я бы все по большим градам путешествовал.
— Ну, тоже скудное житие! — вмешался мой спутник. — Вы бы, отче, помалкивали.
— А разве вы что по сему предмету занотовали?
— Да, есть…
— А вы по-христиански — забудьте.
— Да что же забывать-то, дурного ничего.
— А хорошему отдавайте справедливость!.. Мы, черноризцы, столько раз уже были обруганы, что похвала нам в диковину. Светские писатели представляют нас вроде… как бы нечистыми свиниями. Это — не точно. Во всяком деле есть разные стороны… А вы наблюдайте свою совесть, еже бы всякое дело творити с благословением и по совести благо!.. Но только иногда и ругать нас следует. Преимущественно же за чревоугодие. Вот ваш спутник сообщит вам, что я, например, очень пунш люблю.
— Какой же это пунш? Нальете воды в стакан, выполощете, потом воду за окно и доливаете до верху ромом.
Монах расхохотался.
— Бедная монашествующая братия! Во всем скудость, во всем претерпеваем лишения… Даже и в воде себе отказываем…
Мы улыбнулись.
— Ну что ж, на пасеку? — спросил меня мой спутник.
— А вы на пасеку… нашего полковника посмотреть желаете? Чудо-юдо монастырское.
— Почему же чудо-юдо?
— Настоящий военный полковник и черноризец. Пчел во фрунт ставит и маткам ихним по всей форме учение производит.
До пасеки было недалеко.
Мы в час дошли туда. Едва достучались. Пасека плотно обнесена забором; видимо, хозяйство истовое, тщательно охраняемое… За забором, посреди пасеки, простая крестьянская изба, на две горницы. В одной — глубокое кресло, в кресле — помавающий бровями на монахов полковник черноризец. Это и есть наместник пасеки. Бледное, бескровное лицо… одутловатое. Чрево большое, но, видимо, не от излишеств, а от недуга… На столе «Сын Отечества» и несколько носовых платков. Большой киот в углу. Под образами ордена висят, боевые, с мечами. Чуть ли даже не георгиевский крестик белеет… В комнате душно. Мухи чувствуют себя хозяевами и бесцеремонно звенят по стеклам… Пахнет воском и медом… Полковнику и черноризцу, несмотря на жару, очевидно, холодно. Закутался во что-то теплое и ноги завернул одеялом… У него трое монахов.
— Адъютанты мои! — старается он улыбнуться; но улыбка на этом бескровном лице является настолько странной, что сама, помимо воли черноризца, сбегает прочь.
— А армия моя из трех сот колод состоит! — столь же неудачно шутит полковник.
И опять молчание, и опять мухи бьются в стекла и звенят там.
Получили, наконец, благословение осмотреть пасеку.
Вся она на вершине горы, невысокой, зеленой… Деревья разбросаны везде. Нежная листва их млеет в солнечном блеске. Между деревьями пропасть колод. Мир и покой царят тут. Пчела жужжит над ухом. Ласково жужжит — точно приветствуя посетителей. Адъютант, в белой ряске и черной скуфейке на затылке, озабоченно тыкает в какую-то колоду… Каждая обтянута обручами и накрыта глиняной чашкой от дождя. Пахнет первым весенним цветом. В траве словно улыбаются голубоглазые барвинки.
