Нина Храброва - Мой Артек
24 мая 1925 года «Комсомольская правда» в своем самом первом номере коротко сообщала в заметке «Лагерь в Крыму»:
«Ц. Б. Ю. П. (Центральное бюро юных пионеров) при помощи Красного Креста организует на лето лагерь в Крыму для пионеров Москвы, Иваново-Вознесенска, Ленинграда и Ярославля. Под руководством тт. Семашко и Соловьева для лагеря выбрано одно из лучших мест Крыма. Лагерь явится первым опытом лагеря-санатория. В лагерь поедут пионеры, предрасположенные к туберкулезу».
Вот так, очень кратко написала «Комсомолка» о первом опыте пионерских лагерей. Мы не знаем имен комсомольцев-строителей Артека. Но знаем, что они расчистили место для палаток, сколотили под открытым небом длинные столы и скамьи и выстругали высокую мачту для флага. И знаем: 16 июня 1925 года на том месте, где теперь в голубых современных зданиях у синего моря находится дружина «Морская» и где установлена мемориальная доска, посвященная открытию Артека, состоялась первая линейка, еще неуклюжим строем встали по стойке «смирно» 80 пионеров. Перед ними, за брезентовыми палатками с топчанами, на которых им предстояло спать, за острыми макушками кипарисов смеялось и пело море. Недалеко от берега был вбит шест с отметиной — дальше не заплывать. Линейку проводил обычно весь штат лагеря: Федор Федорович Шишмарёв — начальник лагеря, он же главный врач; еще один врач — Екатерина Николаевна Згоржельская; старший вожатый Игорь Селянин — член Центрального бюро детских коммунистических групп, он десять раз приезжал в Артек на летние месяцы работать вожатым, из них четыре лета был старшим вожатым; четверо или пятеро комсомольцев — отрядных вожатых. Часто бывал на линейках Зиновий Петрович. В штате Артека была в тот первый год ещё медицинская сестра Вера Сергеевна Мамонт — медики были нужны, потому что дети приезжали нездоровые или ослабленные, и Соловьев сам осматривал и обследовал их. Был ещё инструктор по физкультуре Петр Еринский — студент III курса Московского медицинского института, две уборщицы и две подавальщицы, ежедневно приходившие в Артек из Гурзуфа, и очень необходимый человек, без которого не было бы ни еды, ни питья, — водовоз комсомолец Усиен…
А пионеры — кто они были, откуда, как приехали?
Как и сообщала «Комсомолка», они приехали из Москвы и Московской области, из Тулы и Твери. Сначала они собрались в Москве, а оттуда их привезла в Артек комсомолка и пионервожатая Таня Устинова. Она работала в доме пионеров, или, как тогда говорили, в Пионердоме на Красной Пресне. Потом Татьяна Алексеевна стала знаменитым человеком, и мы обязаны ей высокими минутами наслаждения искусством: она — народная артистка СССР, лауреат Государственной премии, была руководительницей танцевального ансамбля хора имени Пятницкого.
Многие из ребят впервые ехали на поезде; они боялись столичных трамваев и шарахались от автомобилей; некоторые из них прибыли в Артек в лаптях, а то и вовсе босиком. Совсем недавно кончилась гражданская война, и первая в мире социалистическая страна испытывала большие экономические трудности. Ребята почти впервые ели досыта. Во вторую смену, все тем же летом 1925 года, приехали ребята из Поволжья, из Самарской губернии. Они помнили голод 1921–1922 годов… Они все время думали о еде. И домой писали в письмах о том, как их кормили в Артеке. Одно такое письмо часто цитируют в артековской литературе. Я привожу его по причинам, о которых скажу ниже.
«Приехали в Нижний, купили хлеба и колбасы. Приехали в Москву. Обедали: щи с мясом и кашу. Из Москвы поехали и проехали много городов. В Курске пили чай с сахаром. Приехали в Симферополь. Купили колбасы и хлеба: на каждого по 1 фунту (то есть по 400 граммов) хлеба и полфунта колбасы. Потом поехали в Артек. В море воды много. В Артеке жили месяц. Кормили хорошо…»
Эстонские пионеры до войны не испытывали чувства голода. У большинства из них родители не были богатыми людьми, но у многих были родственники в деревне, отцы, пройдя кризис и безработицу, работали, и продукты в Эстонии в предвоенные годы не были дорогими. Матери проходили курсы кулинарии в кружках домоводства, да и вообще эстонские женщины умеют из самых скромных продуктов готовить вкусную еду. Так почему же мои дети в дневниках, в заметках первых дней тоже главным образом писали о еде? Размышляя я, кажется, поняла: еда была другая, и её было много. В соответствии с указаниями Зиновия Петровича Соловьева в артековской столовой было положено всё съедать — в 1925 году не разрешалось оставить хоть корочку на тарелке, да никто и не оставлял. Летом 1941 года все было иначе — дети, приехавшие из всех республик и областей, уже не имели представления о голоде, еда оставалась на тарелках. С разных столов раздавались голоса: «не хочу больше!», «я это не ем»… Моим тоже не все нравилось: они не ели и не приняли «коричневую», то есть гречневую кашу, они удивлялись — как это можно разом съесть полцыпленка. По сравнению с элегантно запеченной в омлете салакой, еда казалась тяжелой. Артековцы нюня 1941 года ворчали… по поводу изобилия еды. И писали в дневниках: «утром опять была коричневая каша — мура какая-то».
Эта «мура» была по достоинству оценена в войну.
В первые предвоенные дни эстонские ребята были очень популярны в Артеке — как же, из-за границы! До этого в Артеке побывали дети испанских революционеров, вместе с родителями пережившие гражданскую войну и горечь поражения. Дети героев и сами настоящие борцы за революцию. Тоже заграница, но — иная, опаленная кровопролитными боями революции. Наши же были скорее этакими маленькими европейскими джентльменами: расшаркивались, все время причесывались, старались быть образцами европейского воспитания, в них еще жили прошлые поверхностные представления о культуре. Но ворчали при этом и ссорились по-детски друг с другом вполне общечеловечески. Постепенно этот ненужный и чуточку смешной в пионерском лагере «лоск» сходил с них, просыпалось застывшее веселье и чувство юмора. На них заразительно действовали веселость и юмор вожатого Володи Дорохина. Шуткам его не было числа, ребята от души хохотали и, конечно же, кто как мог, подражали ему. Спасительным было Володино остроумие в первые дни войны и позднее, когда мы по великим русским рекам плыли на восток — все дальше от европейской части, от оккупированной Эстонии. Ребята поняли — путь в Эстонию далёк и долог. Уже любя Артек и чувствуя себя членами одной артековской семьи, они не могли не вспоминать своей маленькой родины, довоенного домашнего уюта, родителей. Эллен Айа — добрый и чуткий человек, тогда самая младшая в эстонской группе, часто плакала, и утешить её было трудно. Более того, её тоска охватывала остальных девочек. В такие минуты мог помочь только Володя. Он появлялся, по привычке напевая, а «напевал» он чудовищно: мало того, что ему не один «медведь на ухо наступил», а наверное целая сотня, так еще и голос у него хрипел и скрипел, как ржавые дверные петли. В шутку ли, всерьёз ли, но Володя обожал петь. Помнится, было время, мы жили на Дону, в Нижне-Чирской, в нарядной, заросшей садами речной пойме, в опустевшем с первых дней войны доме отдыха. Ребята сладко спали, особенно в утренние часы. У Володи была бессонница, его одолевали мысли о войне, заботы о будущем, он вставал в четыре часа утра и обходил лагерь — летом пошире распахивал открытые окна тесноватых дачек, в которых жили ребята, к осени прикрывал их — чтобы дети не зябли… Мы, четверо вожатых, жили в соседствующих дачах, и я в четыре часа ежедневно просыпалась от ужасающих Володиных рулад — на рассвете он воображал, что его никто не слышит, и пел в полный голос. Выходя на главную аллею, он на мгновение всовывал голову в мое распахнутое окно и вопил, кошмарно подражая известному русскому романсу: «На заре ты ее не буди…» Сердиться было невозможно. Я, смеясь, швыряла в него книжкой или туфлей, даже плескала водой из заранее приготовленного ковшика и снова на два часа засыпала под его удаляющееся пены… Эллен, с её прекрасным слухом и голосом всегда одинаково реагировала на Володины песни — она приходила от них в восторг, в каком бы настроении ни была. Мы могли ее и уговаривать, и стыдить — она продолжала плакать. Стоило появиться поющему Володе — слезы Эллен высыхали и плач сразу переходил в смех. И Володя пел… Мы, вожатые, знали, какие кошки скребли у него на душе. Его сверстники уходили на фронт. А у него было такое зрение, что он с трудом узнавал нас на расстоянии трех шагов. Идти с таким зрением в армию означало — идти на верную гибель. А он все-таки ушел в 1943 году. И не вернулся. В дни эвакуации он не только развлекал ребят «пеньем». Легко и незаметно он воспитывал их. Он был отличным вожатым столичной московской школы, с тысячью умений и придумок. И все же чувство юмора в нем было самой привлекательной чертой — подчас неуклюжее, но всегда вызывавшее взрывы хохота. Он невероятно коверкал трудные нерусские фамилии. Молдаванку Лидию Попёску он называл «Лида По песку» — Лида не обижалась, да и в самом деле — что же тут обидного? С особым удовольствием он резвился в обращении со сложными литовскими фамилиями.
