Нина Храброва - Мой Артек
С Соловьева, как вспоминают его сослуживцы и воспитанники, во всём хотелось брать пример.
Ещё живы люди, которые помнят, как Зиновий Петрович приезжал в детский туберкулезный санаторий в Ай-Даниле, рядом с Артеком, и затевал таи с дошкольниками веселую артековскую игру: вставал на четвереньки и изображал легендарного медведя — Аю-Даг. Его накрывали его же шинелью и катались на нем верхом, по очереди, все. Может быть, не только целебный воздух Крыма, но и это общение с детьми, когда он мог представить себе, что скоро у многих детей будет вот такое смешливое детство, да, наверняка это общение хоть ненадолго, но все же продлило его дни.
Он сочинил для артековцев одну из первых песен — биографию лагеря в стихах:
Лагерь наш устроил РОКК.[1]
Комсомол ему помог.
Наш Артек, наш Артек,
Не забудем тебя ввек!
Пионеры не дремали,
Комсомолу помогали.
Смотрит лагерь, как картинка,
Он — рабочая новинка.
Где жил Виннер-генерал,
Пионерский лагерь стал.
Как приятно здесь купаться
И здоровья набираться!
Мы на солнце загорели,
Словно негры почернели…
Каждое двустишие сопровождалось припевом «Наш Артек…», и припев этот поют сотни тысяч людей в разных концах страны.
А ещё известно, что Зиновий Петрович вместе с ребятами повторял речёвки вроде:
Над Артеком ночь спускается,
Артеку спать пора.
Всем, всем спокойной ночи,
И нам — приятного сна!
В одной из аллей Артека стоит небольшой обелиск — в память Зиновия Петровича Соловьева. Когда бы ни проходил здесь пионерские отряды, и сколько бы раз они ни проходили, всегда и каждый раз они выравниваются в четкую шеренгу и отдают памяти Зиновия Петровича Соловьева пионерский салют. Я видела, как ребята это делают — строго, серьезно, прочувствованно: они уже побывали в музее, услышали рассказ о жизни Зиновия Петровича. Я думаю, что среди тех ребят, рядом с которыми я стояла, равнодушных не было. А если и встанут когда-нибудь у обелиска Соловьеву равнодушные, то это значит, что они вообще ко всему равнодушны, что им уже ничем не поможешь. Я знаю — такие есть, но их меньшинство. Я верю — руки ребят взлетают в пионерском салюте не только памяти Соловьева, но и тому великому времени, которое он создавал и которое представлял достойно.
Далёкое — близкое
За окном осень, день золотой и яркий… Кто-то сказал сегодня, что в такие дни природа взамен солнца светит нам желтизной деревьев. Кто-то посочувствовал: все, мол, гуляют, отдыхают, отпуск же, а вы, мол, бедняжка и т. д… А я — вовсе не бедняжка, ибо вместо традиционной прогулки к морю я прохожу по дорогам юности. Появилась возможность остановиться, оглянуться… И не только оглянуться — вернуться в то время, воспоминания о котором неправдоподобно противоречивы.
Я вспоминаю годы войны. С ужасом, со страхом. И — с чувством восхищения людьми, с которыми прожила и пережила эти годы. И пусть первым кинет в меня камень тот, в ком от войны остался только ужас и страх: с этими чувствами не побеждают, с ними просто не выживают.
Что ж, я должна самой себе признаться: я многого не додала ребятам в те годы. Это я поняла позднее, когда они, уже совсем взрослые люди, стали приносить мне свои дневники, и кое-кто присылал написанные не тотчас после войны воспоминания. Даже в этих, набросанных уже взрослыми людьми строках вспоминается, например, красота природы вокруг санатория Мцыри, бывшего имения бабушки Лермонтова. О том, что там еще жила и дышала лермонтовская эпоха, — ни полслова. Значит — моя вина. Я ведь наизусть помнила, как помню и сейчас, многое из Лермонтова. Значит — я не собрала своих ребят во Мцыри, не посадила их в кружок, не прочла лермонтовских стихов, не сказала: сначала послушайте музыку слов, потом я переведу вам смысл… Я не читала им Пушкина на площадке Генуэзской башни. И не успевала, да и казалось мне — они должны быть как все, так быстрее усвоят язык, так им будет легче. На душе у меня было спокойно за них: их всех любили, к ним были внимательны, значит — с ними все хорошо. Если, конечно, не считать войны… Помнится, позднее, в Сталинграде, где мы в эвакуации жили в больших классах одной из школ, я вслух для всех обитателей одного из таких классов-комнат читала по-русски избранные мной самой места из «Педагогической поэмы» — чуть ли не единственной книжки, которая была у нас тогда. Читала по-русски, и только вскользь, по просьбе моих ребят останавливалась, чтобы перевести непонятные слова — мне казалось, они уже все понимают, в том числе прелесть «Педагогической поэмы». Понимают, значит — все в порядке. Да еще заставляла их писать диктовки, составленные из самых обиходных фраз, объясняла произношение и правописание и даже, помнится, ставила оценки: никогда не меньше четверки. Мне казалось — зачем же огорчать их тройками и двойками, ведь они и так просыпаются каждое утро с мыслью: война…
«Если бы юность умела, если бы старость могла» — вот уж верно и на все случаи жизни сказано. Я бы сейчас собрала моих ребят в кружок, я бы почитала им Лермонтова и Пушкина, Ахматову и Бунина, я бы рассказала им все с азов, все — с самого начала, пусть бы они в подлиннике услышали от меня лучшее из русской литературы…
Я того не сделала, или — сделала мало.
Сейчас, конечно, их уже не соберешь для того, чтобы — смешно! — почитать вслух: они давным-давно прочли все в переводах. И я не уверена, что послевоенные переводы были достаточно хороши. И не уверена, что они в полной мере постигли этот важный пласт общечеловеческой культуры — русскую литературу.
Вместо того, чтобы образовывать, я жалела их. И потому они пишут в дневниках: мы шли и шли до изнеможения, ручки чемоданов врезались в пальцы, Нина подбадривала нас, и потому мы шли снова…
Я любила их. И потому они скучали, когда я отлучалась, и обижались, когда их снова разделили по отрядам, а я стала отрядной вожатой не только для них.
Я гордилась ими — они всегда были аккуратными и в общем дисциплинированными и этим задавали тон многим. Они были довольны, когда я ставила их в пример другим.
Однако же как этого мало!
И как они благодарны — даже за эту малую малость они так много лет по-доброму помнят меня.
Право, если бы вдруг вернуть только один день из тех трудных дней, я бы постаралась сделать многое из того, что тогда упустила. Но — упаси Боже! — вернуть не только нельзя, но и не надо, потому что каждый из тех дней был днем войны…
И поэтому мне теперь ничего не прибавить, не убавить.
Они утоляли свою духовную жажду приблизительным пересказом сказок, сказаний, легенд и стихов на родном языке.
И не оправданием, а только утешением для меня самой может быть то, что их характеры формировал коллектив, и я была среди других вожатых, воспитателей и организаторов этого своеобразного повторения «Педагогической поэмы», и ребята выросли хорошими людьми, а если в единичных случаях у кого-то жизнь пошла вперекос, то все равно свет Артека и артековских дней удерживает его и помогает. Все мои — люди эмоциональные, справедливые, трудолюбивые и честные. Пусть они, читая эти строки, прочувствуют — ни одного из этик их качеств я не ставлю себе в заслугу, потому что, повторяю, я им многого не додала. Впрочем, они и так знают имя того, кому принадлежит эта заслуга: Артек.
Пожалуй, нынче уже никто не спорит, что литература воспитывает и интеллект, и характер. «Вначале было Слово…»
К литературе можно привести детей по-разному: или по официальной школьной программе, или по тому пути, который ты сам с годами выбрал для себя в соответствии с твоим собственным вкусом. И тот и другой путь опасны своей узостью. Неопасен, на верное, и полезен талантливый образованный педагог, умеющий в рамках самой сжатой школьной программы увлечь детей бесспорным и лучшим в литературе. А если педагог не сумел, то литература ведь всегда вокруг тебя — разбирайся сам, ищи сам свою тропинку в ее необъятном мире.
Иное дело — мироощущение. Мировоззрение. Отношение к жизни. Ее восприятие. Совесть. И прочие нравственные категории, которые закладываются в детстве, и в девяноста случаях из ста зависят от того, как и кем они были заложены.
По дневникам моих детей можно безошибочно сделать один вывод — самыми мучительными для них были дни ничегонеделания. Оттого что нам пришлось много переезжать, у нас выпадали и такие дни. Мальчики писали в дневниках: «обычный день». Или «день прошел скучно». Более эмоционально отзывались на такой день девочки: «Все время думаю о маме, о доме. Вдруг никого из моей семьи уже нет в живых, и наш дом сгорел…»
