Фридрих Ницше - Изречения и афоризмы Ф. Ницше. Злая мудрость
Долгие и великие страдания воспитывают в человеке тирана.
Тем, как и что почитаешь, образуешь всегда вокруг себя дистанцию.
Я мог бы погибнуть от каждого отдельного аффекта, присущего мне. Я всегда сталкивал их друг с другом.
Я чувствую в себе склонность быть обворованным, обобранным. Но стоило только мне замечать, что все шло к тому, чтобы обманывать меня, как я впадал в эгоизм.
Испытывал ли я когда-нибудь угрызение совести? Память моя хранит на этот счет молчание.
Я ненавижу обывательщину гораздо больше, чем грех.
Люблю ли я музыку? Я не знаю: слишком часто я ее и ненавижу. Но музыка любит меня, и стоит лишь кому-то покинуть меня, как она мигом рвется ко мне и хочет быть любимой.
Это благородно – стыдиться лучшего в себе, так как только сам и обладаешь им.
Я не бегу близости людей: как раз даль, извечная даль, пролегающая между человеком и человеком, гонит меня в одиночество.
Героизм – таково настроение человека, стремящегося к цели, помимо которой он вообще уже не идет в счет. Героизм – это добрая воля к абсолютной самопогибели.
Возвышенный человек, видя возвышенное, становится свободным, уверенным, широким, спокойным, радостным, но совершенно прекрасное потрясает его своим видом и сшибает с ног; перед ним он отрицает самого себя.
Кто стремится к величию, у того есть основания увенчивать свой путь и довольствоваться количеством. Люди качества стремятся к малому.
Всякий восторг заключает в себе нечто вроде испуга и бегства от самих себя – временами даже само-отречение, само-отрицание.
В усталости нами овладевают и давно преодоленные понятия.
Одухотворяет сердце; дух же сердит и вселяет мужество опасности. О, уж этот язык!
Больные лихорадкой видят лишь призраки вещей, а те, у кого нормальная температура, – лишь тени вещей; при этом те и другие нуждаются в одинаковых словах.
Кому свойственно отвращение к возвышенному, тому не только «да», но и «нет» кажется уже слишком патетическим, – он не принадлежит к отрицающим умам, и, случись ему оказаться на их путях, он внезапно останавливается и бежит прочь – в заросли скепсиса.
В моей голове нет ничего, кроме личной морали, и сотворить себе право на нее составляет смысл всех моих исторических вопросов о морали. Это ужасно трудно – сотворить себе такое право.
Нечистая совесть – это налог, которым изобретение чистой совести обложило людей.
Есть степень заядлой лживости, которую называют «чистой совестью».
Моральные люди испытывают самодовольство при угрызениях совести.
Моральное негодование есть коварнейший способ мести.
Я рекомендую всем мученикам поразмыслить, не жажда ли мести довела их до крайности.
Большинство людей слишком глупы, чтобы быть корыстными.
Лишь когда самолюбие станет однажды больше, умнее, утонченнее, изобретательнее, будет мир выглядеть «самоотверженнее».
Не следует стыдиться своих аффектов; они для этого слишком неразумны.
В аффекте обнаруживается не человек, но его аффект.
При известных условиях наносится гораздо меньший общий вред, когда кто-то срывает свои аффекты на других, чем на самом себе: в особенности это относится к творческим натурам, сулящим большую пользу.
Говорят: «удовольствие» – и думают об усладах, говорят: «чувство» – и думают о чувственности, говорят: «тело» – и думают о том, что «ниже тела», – и таким вот образом была обесчещена троица хороших вещей.
Лишь тот порочный человек несчастен, у кого потребность в пороке растет вместе с отвращением к пороку – и никогда не зарастает им.
Если я почитаю какое-либо чувство, то почитание врастает в само чувство.
Смысл наших садов и дворцов (и постольку же смысл всяческого домогания богатств) заключается в том, чтобы выдворить из наших взоров беспорядок и пошлость и сотворить родину дворянству души.
Людям по большей части кажется, что они делаются более высокими натурами, давая воздействовать на себя этим прекрасным, спокойным предметам: отсюда погоня за Италией, путешествия и т. д., всяческое чтение и посещение театров. Они хотят формироваться – таков смысл их культурной работы! Но сильные, могущественные натуры хотят формировать и изгнать из своего окружения все чуждое.
Так же уходят люди и в великую природу: не для того, чтобы находить себя, а чтобы утрачивать и забывать себя в ней. «Быть-вне-себя» как желание всех.
Вовсе не легко отыскать книгу, которая научила нас столь же многому, как книга, написанная нами самими.
Страстные, но бессердечные и артистичные – таковыми были греки, таковыми были даже греческие философы, как Платон.
Стиль должен доказывать, что веришь в свои мысли и не только мыслишь их, но и ощущаешь.
В старании не познать самих себя обыкновенные люди выказывают больше тонкости и хитрости, чем утонченнейшие мыслители в их противоположном старании – познать себя.
Есть дающие натуры и есть воздающие.
Даже в своем голоде, но человеку ищешь, прежде всего, удобоваримой пищи, хотя бы она и была малокалорийной: подобно картофелю.
Многое мелкое счастье дарит нас многим мелким убожеством: оно портит этим характер.
Потребность души не следует путать с потребностью в душе: последняя свойственна отдельным холодным натурам.
Чтобы взваливать неприятные последствия собственной большинства глупости на саму свою глупость, а не на свой характер, – для этого требуется больше характера, чем есть у людей.
Поистине, великая глупость живет в нашей воле, и проклятием стало всему человеческому, что эта глупость научилась духу.
У каждой души особый мир; для каждой души всякая другая душа – потусторонний мир.
Не хлебом единым жив человек.
Кто не может лгать, не знает, что есть истина.
Признать ложь за условие, от которого зависит жизнь, – это, конечно, рискованный способ сопротивляться привычному чувству ценности вещей, и философия, отваживающаяся на это, ставит себя уже одним этим по ту сторону добра и зла.
Каждый инстинкт властолюбив; и, как таковой, он пытается философствовать.
Переутомление, любопытство и сочувствие – наши современные пороки.
Нет зрелища печальнее, чем то, когда какой-нибудь сапожник или школьный учитель со страдальческим видом дает понять, что он собственно рожден для чего-то высшего.
Наибольшее отвращение возбуждали во мне до сих пор лизоблюды духа; их можно уже теперь найти в нашей нездоровой Европе повсюду; и что их особенно отличает – это полнейшая чистота их совести.
Музыка есть постепенное стихание звука.
Когда-то говорили о всякой морали: «По ее плодам вы познаете ее». Я говорю о всякой морали: «Она есть плод, по которому я узнаю ту почву, на которой он вырос».
Есть люди, которые тщательно разыскивают все безнравственное. Когда они высказывают суждение: «Это несправедливо», то они хотят сказать: «Надо это устранить и изменить». Наоборот, – я никак не могу успокоиться, пока я не выяснил, в чем безнравственность всякой данной вещи. Раз я вывел это на свет Божий, – равновесие мое снова восстановлено.
Не напоминает ли мораль в известном отношении фальшивомонетчика? Она утверждает, что якобы что-то знает, а именно: что такое «добро и зло». Это значит утверждать, что знаешь, для чего человек существует, – его цель, его назначение.
Каждый верховный инстинкт пользуется другими инстинктами как орудиями, придворным штатом, льстецами: он никогда не позволяет назвать себя своим некрасивым именем; и он не терпит никаких хвалебных речей, в которых похвала косвенно не распространялась бы и на него.
Все добро и все зло
Ревнива каждая добродетель в отношении другой, а ревность – ужасная вещь. Даже добродетели могут погибнуть из-за ревности.
