Андрей Кокорев - Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века
О творческой жилке московского купца свидетельствует хотя бы такая деталь: вся посуда у него была заказной, фирменной. На каждой тарелке, чашке, блюдце, вазе славянской вязью были золотом выведены незамысловатые, но четко запоминающиеся слова: «Привет от Тарарыкина». Хозяин, как бы простодушно улыбаясь, протягивал руку своим гостям. А это уже идеальная реклама!»[157]
Трактир «Большой Московской гостиницы» был преобразован в ресторан в начале 1900-х годов по воле С. С. Корзинкина, унаследовавшего от отца огромные капиталы. По заказу молодого предпринимателя архитектор А. А. Остроградский устроил огромный мраморный зал в стиле ампир; ресторан обставили роскошной мебелью. Однако главной достопримечательностью нового заведения, по воспоминаниям Н. А. Варенцова, был сам владелец:
«В одном из лучших мест своей залы ресторана оставил стол, где и проводил значительную часть дня и ночи со своими друзьями. Купцы говорили, смеясь: „Лучший потребитель ресторана – сам хозяин“.
Для какой-то дамы, увлекшей его, он отделал в своем ресторане кабинет, обил стены и мебель, специально на этот случай заказанную лучшему мебельщику, дорогой шелковой материей, гармонирующей с цветом волос и ее платья, в котором она предполагала быть на обеде.
Красивое убранство ресторана, с новой обстановкой, с оркестром музыки вместо музыкальной машины, все-таки не привлекло публику в ресторан, и в нем, нужно думать, не было тех безумных кутежей, наполняющих деньгами карманы хозяев ресторанов.
Скопление больших средств стариками Корзинкиными, несомненно с большими для них трудами и лишениями, вылилось у Сергея Сергеевича, одного из наследников, в открытие ничтожного дела, лишь одухотворявшего его к набитию желудков богатых людей едой и напитками, с единственной целью извлечь как можно больше денежной пользы для себя. Сергей Сергеевич не понимал, как он был жалок, когда зазывал неопытных молодых людей в свой ресторан, говоря им: «Отчего редко приходите сюда? Денег нет? Отпустим в кредит и беспокоить не будем скорой уплатой». Как мне об этом передавал, смеясь, Константин Николаевич Крафт, такими словами встреченный Корзинкиным в ресторане. Крафт говорил: «Только ему недоставало встать на углу Кузнецкого Моста с печатными воззваниями: „Богатая молодежь, не имеющая расчетливых родителей, можно поесть, а главное – попить в „Большом московском ресторане“ в кредит с продолжительным сроком уплаты“[158].
Привычка жить на широкую ногу вскоре вынудила Корзинкина продать ресторан. Новым владельцем стало «товарищество на вере», в которое входили С. Н. Дмитриев (сын директора торгового дома «Эрмитаж Оливье»), А. П. Сергеев и П. Е. Рогожин. При них «Большая Московская гостиница» стала одним из по-настоящему первоклассных заведений. Мраморный зал ресторана часто использовался для проведения многолюдных торжественных собраний – так называемых обедов по подписке – вроде заседаний Славянского комитета, где звучали речи в защиту «братьев-славян». Московские адвокаты устраивали здесь «совместные чаепития» – вечера, на которые члены сословия присяжных поверенных приходили с семьями.
Правда, в 1913 году с одним из владельцев – «московским цеховым» А. П. Сергеевым – случился конфуз, когда он попытался прибрать к рукам все паи Товарищества. Хитрец договорился с подставным лицом, но тот вместо реальных денег предложил другим совладельцам ресторана векселя, и сделка, естественно, не состоялась. Кроме того, планы отступника получили огласку, и компаньоны, обидевшись, решили его наказать. Большинством голосов – двое против одного – они постановили, что личные расходы при пользовании рестораном и гостиницей оплачиваются немедленно.
«Вот тут-то и попался, как кур во щи, злосчастный С., – сообщал журнал „Ресторанная жизнь“ о появлении такой диковины, как „голодающий ресторатор“. – Денег у него не имеется. Напротив, за С. накопилось долгу свыше 6 000 руб. Жалование, получаемое С., идет в счет погашения долга. Доход в его пользу может быть присчитан лишь по окончании отчетного года, а сейчас...
Официанты отказываются подавать кушанья своему хозяину. Требуют немедленной уплаты за поданное. Для С. перспектива быть выселенным из номера своей гостиницы за неплатеж. Или умереть безвременно голодной смертью».
При всех достоинствах прославленных московских ресторанов, с точки зрения любителей безудержного веселья и кутежей, в них имелся один недостаток – они были открыты в лучшем случае до 2 часов ночи. Поэтому для многих москвичей, проводивших досуг в ресторанах, считалось само собой разумеющимся после ужина мчаться за город – в «Яръ», «Стрельну», «Золотой якорь»[159], работавшие до раннего утра.
Ресторан «Яръ», стоявший на Петербургском шоссе близ Петровского парка, получил название по имени своего первого владельца, французского повара Транкиля Яра. В начале XX века заведение располагалось в сравнительно небольшом одноэтажном доме, украшенном башенкой и отделенном от дороги стеной с зубцами на манер кремлевских. Из-за примыкавшего к ресторану сада, где летом для публики ставили столы, «Яръ» в то время именовали как «Остров Сирень». Другим «ботаническим» прозвищем – «прокурорский сад» – наградил «Яръ» знаменитый адвокат В. Ф. Плевако: мол, зреют в этом саду уголовные фрукты. Приходит срок, приходит в сад прокурор, снимает созревшие и кладет в корзину.
«В большом зале – нарядная публика, набежавшая сюда со скакового или бегового ипподрома, – описывал специфическую атмосферу „Яра“ А. А. Осипов. – Около столов мелькают лакеи с блюдами и бутылками, и говор толпы переливается ровным потоком, то заглушаемый оркестром, то выступающий громко во время исполнения какого-нибудь номера на сцене. Здесь говорят и смеются, не стесняясь, потому что люди явились, чтобы бросить лишние деньги, повеселиться, отодвинуть на несколько часов докучные заботы, отогнать мысли, которые тяжелым гнетом мучили в течение дня.
Здесь жаждут вина не для того только, чтобы развеселиться, но и чтобы забыться и создать себе мираж счастья, которое для многих состоит во вкусном ужине, бутылке вина и улыбке красивой женщины. Не важно, что все это покупается деньгами, что завтра всего этого не будет: хоть час да мой; теперь для меня гремит оркестр, для меня сейчас будет петь хор, мне будут улыбаться накрашенные губы этой красавицы, для меня горят задорным огоньком ее глаза.
И, увлекаясь этим миражом, сколько людей, забывая стыд и совесть, тратят последние гроши, решаются даже на преступления. Метеором пронесутся они по горизонту веселящейся Москвы и исчезнут навсегда или выплывут в каком– нибудь громком процессе. Не завидуйте этим изящно одетым кавалерам, у которых, может быть, далеко не весело сегодня на душе: прихлебывая глоток за глотком искристое вино, они размышляют о том, стоит ли оставлять записку или молча застрелиться в парке.
Не завидуйте и веселому, казалось бы, житью-бытью этих женщин, которые скользят между столами, дарят улыбки и присаживаются то тут, то там «разделить компанию». Они веселы, губы их смеются, порывисто поднимается высокая грудь, но у каждой из этих московских гейш есть свое горе, своя тяжелая страница в прошлом, которая привела ее сюда. Неудачный роман, жажда роскоши, неопытность молодости и звон миллионов, которые так легко достаются другим, – все это кружит и не такие головы. Увлечение сменяется разочарованием, нужда заглядывает сначала робко в комнату, а узнав, что ее поджидали здесь, входит и делается хозяйкой, и все грознее и назойливее становится вопрос:
– Чем жить?
Жить можно бы, конечно, трудом, но о нем и не вспоминают в такие минуты, и бабочка, обжегшая уже раз крылья, все-таки летит на огонь. Проходит несколько времени, и она уже певичка в одном из хоров, она гейша, общая утеха и достояние, и продолжает из ночи в ночь искать свое счастье среди посетителей. Теперь она уже дала себе слово не увлекаться, но слова этого, конечно, не сдержала, и хорошо еще, если предмет ее увлечения окажется порядочным человеком, а не такой, как был первый. Бессонные ночи, кутежи, вино – все это разбивает организм, и без того не особенно крепкий; голос, если он был, слабеет и исчезает, и приходится подумать о переходе в другой хор, да и хозяйка недовольна: нет ухаживателей, а потому и дохода мало. Из одного хора в другой и так все ниже, ниже, пока, наконец, не заглянет старость с ее болезнями, морщинами и сединой. Жизнь прошла в каком-то чаду, средств никаких, и остается только одно: протянув руку, просить себе на хлеб насущный!
– Подайте Христа ради ей! – как поется в одном из романсов.
Но все это дело отдаленного будущего, зачем приподнимать его завесу? Надо пользоваться настоящим, хватать мгновения, ловить их, а потому...
