Лариса Миронова - Детский дом и его обитатели
– Голова всё время болит.
Она нетерпеливо махнула рукой.
– Это от глупости. Потому что о глупостях много думаешь, – быстро исправилась она. – Не переживай, скоро пройдёт. Жара уже меньше.
– Врач говорит, это надолго.
– Жара?
– Голова.
– Правда? Это проблема. Отчего это? Она с опаской посмотрела на меня.
– Откуда я знаю.
Она помолчала, задумчиво глядя на стеклянную перегородку, потом сказала:
– А знаешь, как мы тогда перепугались! Кирка бежит, глаза на лбу, орёт, как ненормальная: «Ольга Николаевна кончается!»
– С ума сошла.
– Это ещё вопрос – кто сошёл. Так подкузьмила! Следователь приезжал…
– И что Кира?
– А ничего. Мы побежали к тебе. В чувство хотим привести, трясём как грушу, а ты – ничего. Знай себе, спишь. А как проверить? Никакой реакции. Смотрю – на полу таблетки валяются. Я быстро всё собрала, никто и не заметил…
Тут она замолчала и снова посмотрела на стеклянную перегородку.
Потом шёпотом добавила:
– Только Оль, я тебя очень прошу, скажи, что их с собой привезла.
– Кого – их?
– Таблетки эти… Скажи, что всегда на ночь пьёшь… Ладно?
– На ночь я молоко пью. А снотворное вообще первый раз в жизни вижу, поняла? Не то что пить на ночь. Кстати, что это было, ты не помнишь? Врач сказала, что это не седуксен.
Она глубоко вздохнула и закатила глаза.
– О том и речь. Оль, это специальные таблетки для Ханурика и Жигала.
– Что?
Я села на постели. Меня уже колотила мелкая дрожь.
– Что-то вроде… эээ мединал… веронал… барболин…
– Барболин это один из организаторов Третьего Интернационала… Не морочь голову, говори как есть.
– Короче… короче… вроде барбитураты какие-то. Это дирюга дала. Оль, ну я тебя прошу. Скажи, что это твои таблетки.
– А в чём дело, собственно говоря? – немало удивилась я.
Медсестричка снова тягостно вздохнула.
– Ну, это же нелегально всё, Людмилка дала бутылочку с пилюлями, сказала им давать два раза в день вместо витаминок. И записывать симптомы.
– Зачем?
– Это испытания новых препаратов. Подавляют что-то.
– Испытания? На моих детях? Я вас убью!
Я вскочила и схватила её за рукав. Она стала вырываться.
– Отстань, отстань же… Ну!.. А что, не знала? На детдомовцах всегда что-нибудь испытывают. Так скажешь? Или я сама скажу. Тебя всё равно на учёт поставят. Вон на людей кидаешься. А меня зачем же топить? – закончила она жалобно.
Я с трудом сдержалась, чтобы немедленно не выгнать её вон.
– Меня? На учёт?! С какой такой пьяной радости? Я никого пока не убила, хотя иногда очень хочется.
Я отпустила её руку и, совершенно обессиленная, снова легла на постель. Ну и делишки! Медсестричка приободрилась. Поправив одежду и растрепавшуюся причёску, она сказала уже довольно бойко:
– Ты, правда, странная. Это все говорят. Ирина тоже вот говорит… И тут ещё это отравление… Суицид как-никак.
– Круто.
Такой оборот дел мне совсем не понравился.
– Круто, и ещё как! – с энтузиазмом поддержала меня она.
– Ну, хорошо. Я поняла. Давай колись дальше.
– А дальше… Я смотрю – на столе листки какие-то лежат, твоими каракулями исчириканы. Пока Трофа с тобой возилась, откачивала, я прочла кое-как.
– Кто за «скорой» бегал?
– Огурец. От Хозяйки хотели по прямому вызвать, да на линии какие-то повреждение было. Так он в Лао с шофером и полетел.
– Серьёзно всё как-то получается…
– А ты думала. Знаешь, эта Трофа какая-то странная.
– А что так?
– Пока ждали «скорую», так она сама с тобой это… первую помощь, короче, оказала. Конечно, кому охота – ЧП в разгар сезона, но всё-таки… Такая дама представительная. Руки в кольцах, вся из себя… И надо же. Не побрезговала!
Я молчала, со стыдом и ужасом представляя себе эту картину. Медсестричка вертела на пальце маленький ключик. В уме её, вполне вероятно, в это время вертелись пикантные подробности того ужасного вечера.
– Ладно, – сказала я. – Хватит об этом. Про отряд рассказывай. Как вы, как дети – без меня справляетесь?
Она оживилась.
– Нормалёк.
– Но дети… как?
– А что с ними станет? Бегают себе целый день, но есть приходят все, я их пересчитываю. В столовой встречаемся четыре раза. Полдник в обед отдают. Да, вот ещё что… На Голубятню твою замок теперь повесили. И никто там больше не живёт.
– А Беев?
– Беев у этих…
– Мачивариани?
– У них самых, Вариани, точно. Я точно знаю. У них ещё целое стадо крыс.
– Каких крыс? Что ты несёшь?
– Во дворе плавают, в болоте!
– Это нутрии.
– Ну да, точно, нутрии. Как только такую мерзость люди в руки берут? А шкурки на воротнике хорошо смотрятся. Хочешь, можно договориться. Они нам дешевле уступят. Пришлют осенью. Я уже согласилась. Хочу серебристых этих… крыс.
– Нутрий.
– Шкурок на шубку. Только деньги просят заранее. По полтиннику за штуку. Как ты думаешь, не обманут?
– Почём я знаю?
Она, ещё немного пощебетав, наскоро попрощалась и упорхнула, оставив приятный запах моей «белой сирени» и ворох нерассказанных новостей и сплетен. О том, как отряд – толком ни слова. Но, похоже, все дети, кроме «бешеной троицы», пока ещё там. Ну, что ж, это совсем неплохо.
.. Тогда, в больнице, у меня внезапно, впервые в моей жизни, образовалось много свободного времени. И, поскольку режим не оставлял выбора, я всецело предалась конструктивным размышлениям – о мере собственной глупости. Пора уже, наконец, их, мои милые «особенности», по возможности, систематизировать и поставить на строгий учёт, пока они меня самую на учёт куда-нибудь не поставили. Возможно, кое-что пойдёт и в утиль.
Имидж «записной идиотки» мне вообще никогда не казался ни безобидным, ни привлекательным настолько, чтобы и дальше попустительствовать его процветанию и укреплению за счёт моей личной глупости. Ещё и ещё раз просеивались сквозь сито памяти события того рокового дня.
Сверхусталость?
Да.
Но ведь это бывало и раньше. Приходилось не спать по двое, а то и по трое суток, и не раз. И делать при этом свою работу. Да что там – не спать! А когда родилась вторая дочь, и диплом повис? И ничего – всё успевала и не зверела, аки тигра из тайги.
Тогда что ещё? Старость? Вроде – нет. На улице иногда «девочкой» называют – до «тёти» даже не дослужилась. Никаких поблажек на этот счёт вообще не предусмотрено – собственные дети школу пока не окончили.
Дальше.
Отсутствие поддержки со стороны коллег? Пожалуй, и это.
Но ведь и раньше так же было. Кто-кто, а я-то хорошо знаю, что такое – отчуждение. Так стоит ли из-за этого копья ломать? Или – непослушание детей? Конечно, это нервирует. И ещё как!
Но!
Разве для меня и это внове? Давно ли мои воспитанники стали справедливо называться коллективом? А не сборищем разнузданных хануриков, лис, мочалок…
Тогда что? Что?
И тут мне открылось.
Открылось – как озарение!
Все мои положительные качества – доброта, умение войти в положение терпящего бедствие, всё то, чем я всегда безмерно гордилась, за что так себя уважала, считая уже эти качества своей натурой, фундаментом характера, – вдруг всё это… лада… так, кажется, и было… теперь я понимаю… – весь этот багаж исчез напрочь, растаял как призрак, растворился бесследно в накалённой атмосфере неукротимо назревавшего бунта. И осталось одно только уязвлённое самолюбие. Огромное, болящее эго…
Вот это-то и было первопричиной дикого срыва.
Какое право имели они, эти наглые дети, быть такими… такими неблагодарными, недальновидными, неумными – после всего, что было? ведь целый год я над ними вилась и билась, как орлица вьётся над орлёнком, чтобы научить их видеть мир открытыми глазами! И что они сделали со мной, с нашим отрядом? Или так скоро ослепила их щедрость южного солнца?
Я расхохоталась – дико, неуёмно.
Так вот в чём секрет!
И подумалось мне тогда с большим облегчением: какая всё же скотина – человек!
Считает себя полубогом, думает, что лишён тщеславия, честолюбивых побуждений – и свято верит себе!
О, глупый льстец!
Самозабвенный, бесстыжий эгоист и лгун!
Готовый увешать себя орденами бескорыстия и медалями благотворительности – и всё это для того лишь, чтобы умаслить своё немыслимое, ненасытное, огромное «эго»…
Теперь мне заметно полегчало, голова перестала болеть, в моих жилах опять полыхало пламя энтузиазма.
Горы «шлака» были благополучно утилизованы и отправлены на свалку.
Вспоминался первый педагогический совет в сентябре…
… Да, так оно и было.
Чем больше дети слушались меня, тем наглее они вели себя с другими воспитателями. А ведь среди этих взрослых были и добрее и лучше меня. Была Надежда Ивановна, воспитательница первого класса, была, конечно, страстотерпица Нора… Да и Матрона, если на время забыть о её «бронзоватости», тоже ведь не баклуши била – двадцать лет отдала детскому дому. И все они, конечно, так же, как и я, урывали из своего тощего бюджета, чтобы хоть как-то порадовать детей «сверх штата». шумных «огоньков» и «пресс-центров»…