Александр Беляев - Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. Часть 1
Мы с братом, равно как и другие наши товарищи декабристы, всегда участвовали во всех значительных делах и экспедициях, после которых благороднейшие и великодушные начальники наши обыкновенно отпускали нас на отдых, зная, что мы определены были на Кавказ милостию Государя, доставлявшего нам этим средство дослужиться и достигнуть свободы и возвращения на родину, и это уже после 15 лет ссылки, работ и заключения в каземате, и, следовательно, уже довольно вынесших на своих плечах.
Первый год отдыха мы провели в Прочном Окопе, а затем, когда зимние квартиры Кабардинского полка были на линии, то мы находились в станице Наурской, в штаб-квартире Моздокского казачьего полка.
В 1842 году была предпринята экспедиция Ичкерийским лесом до соединения с дагестанским отрядом генерала Клуге фон Клугенау. По причине болезни брата мы должны были оставаться в крепости Грозной с другими больными; но сообщаемый здесь рассказ передан самими участниками и был тогда во всех устах.
При этой экспедиции Шамиль воспользовался этой почти непроходимой местностью для большого отряда и занял весь лес огромными силами; устроив множество завалов, занял все высоты, с которых мог на выбор поражать солдат, проходивших один за другим узкие гребни, так что эта экспедиция уже в самом начале оказалась много труднее, нежели ожидали. По мере того как отряд подвигался вперед, пальба была беспрерывная, огонь с обеих сторон не смолкал. Расход на патроны и снаряды был так велик, что через несколько дней движения в них предвиделся уже недостаток — и это еще почти на половине пути — и дальнейшее движение могло быть гибельно для отряда. Пока шли вперед, войска хотя и много теряли людей, но все же они двигались несдержимо, не останавливаемые ни завалами, ни упорством неприятеля; но вот когда подошли к спуску в обширную низменность долины, за которою следовал подъем по отрогам Андийского хребта, и отряд остановился на ночлег, командующий войсками получил тревожное сведение о могущем оказаться недостатке боевых снарядов и, вероятно, по совещании с начальниками частей решился возвратиться обратно. Это решение было роковым: как только на следующее утро отряд двинулся обратно, черкесы ободрились, удвоили свой натиск на арьергард и цепи, бросаясь в шашки со своим яростным гиком или, лучше сказать, воплем. Солдаты упали духом уже при первом объявлении об отступлении, причем им снова приходилось проходить адскими трущобами при огромной уже потере, так что наконец, к несчастью, панический страх овладел арьергардом, который стал напирать на передних, и отступление мало-помалу превратилось в бегство. Все части расстроились, перемешались, а ободренные горцы тут уже прямо поражали бегущих, схватывая одной рукой за сумку, а другой — срубая голову. Тут уже не дрались, а спасались, кто куда мог; восемь орудий были оставлены и достались торжествующему неприятелю; но, благодарение Господу, торжество его было непродолжительно. Наш бывший батальонный командир Константин Семенович Трескин, никогда не выдававшийся особенной отвагой, да, правду сказать, в Кавказской войне батальонному командиру, при обыкновенных экспедициях, и не приходилось отличаться ничем, кроме спокойного и хладнокровного наблюдения за батальоном, находится ли он в цепи, арьергарде или колонне, но в этот момент благородная кровь русского честного офицера закипела. Он со слезами стыда и ярости смотрел на наш позор, на геройские войска, бегущие от ничтожнейшего дикого неприятеля, и в эту минуту он так одушевился, так воспламенился, что, отступая в сторону, вскричал: "Ребята, у кого есть Бог, есть крест на груди, есть совесть — ко мне!" Так как это был крик отчаяния и в то же время крик доблести, устыдивший многих, услышавших его, то к нему сейчас же стали заворачивать беспорядочно отступавшие, и около него в стороне тотчас сгруппировалась толпа из всех полков около батальона силою, и толпа, уже сознавшая весь свой позор и пылавшая мщением. Он выстроил их; одушевлять их не нужно было, потому что все сочувствовавшие этому благородному зову, все, конечно, геройские войска, а если они увлеклись общим движением, то потому, что все пришло в беспорядок и расстройство. С этой-то выстроенною и крепкою силою он отчаянно бросился на преследовавшего неприятеля; ярость солдат, разожженных энтузиазмом ведшего их начальника, была так велика, удар так ужасен, что все, бывшее перед ними, легло, остальное бежало, яростно преследуемое; нагнаны увозимые и мгновенно взяты потерянные уже пушки, все 9, кроме одной, которую черкесы сбросили с кручи. Тотчас после этого восстановился порядок. Кабардинцы были помещены в арьергард; при движении вперед они шли в авангарде и более других подвергались огню неприятеля и потери, а потому их теперь поместили было в авангард, как бы на отдых, так как вся сила нападения должна была последовать в арьергарде; но когда всем отрядом овладел панический страх и все расстроилось, то, при отбитии неприятеля, опять были взяты кабардинцы, с которыми Константин Семенович и начал правильное отступление эшелонами. Был жаркий день; он же был довольно толст и страдал от жары, а потому был в одной чичунчевой рубашке; сидел он на лошади, сопровождая каждый эшелон, — и какое довольство, какое наслаждение должен он был чувствовать в душе по совершении своего благородного подвига, восстановив честь русского знамени, исполнив священный долг присяги совести, как вдруг две роковые пули поразили его насмерть. Его смерть еще более ожесточила солдат, которые снова готовы были с остервенением броситься на преследующего издали неприятеля. Не помню наверное, но, кажется, пустившие эти две пули были приколоты и, вероятно, не раз и не два.
Узнав от своих лазутчиков о положении отряда генерала Граббе, начальник левого фланга господин Фрейтаг собрал, что мог, войска, и через Горзель аул, наше укрепление около Ичкерийского леса, направился на помощь к отряду Граббе, который и возвратился в Чечню, где для удержания от набегов беспокойных чеченцев, на полугоре, отряд, к которому и мы присоединились под начальством Фрейтага, стал возводить укрепление, называемое Ош-Унгур, где мы и пробыли до заморозков.
У Роберта Карловича Фрейтага к холодному времени была устроена довольно просторная землянка в несколько комнат, где по вечерам собирались штабные и другие офицеры, где и мы также бывали почти каждый вечер. У него всегда составлялся преферанс; партнерами почти постоянно были князь Лобанов-Ростовский и еще юнкер Нижегородского полка, Меллер-Закомельский, других же не помню. В другой комнате играли в шахматы, рассуждали о текущих военных делах, и вообще все время построения Ош-Унгурского укрепления было очень приятно. Да и может ли иначе быть в среде такого общества, как Роберт Карлович Фрейтаг, барон Ипполит Александрович Вревский, Лобанов, Меллер-Закомельский, фон дер Пален, кажется, тогда офицер гвардейской артиллерии, постоянный соперник мой в шахматах, подполковник Тонский, Федор Николаевич Веревкин и многие другие. Да и вообще все кавказское общество, среди которого нам случилось быть, жить и подвизаться во все время нашего пребывания там, было действительно избранное общество. Что наиболее поражало и привлекало в кавказской жизни всех приезжавших в то время — это какой-то особенный строй жизни, простота обращения, начиная с самых высших до низших, свобода отношений между начальствующими и подчиненными, — и это при соблюдении самой строгой и серьезной дисциплины; скромность при самых высоких доблестях в людях, даже выдающихся из ряда обыкновенных и не сознававших совершенных ими подвигов, которые везде были бы гордостью их совершивших. Вот почему побывавшие на Кавказе в обществе этих благородных, самоотверженных и постоянных борцов в священной борьбе уже никогда не забудут ни этих дней, ни этих людей.
Во все время возведения укреплений в Ош-Унгуре тут производились обычные малые экспедиции в лес за дровами, на фуражировку и почти всегда с ничтожной перестрелкой. Помню, что в одной из них мы срезали себе для чубуков несколько молодых черешен. Но главное нападение Шамиля там состояло в пушке нашей (сброшенной с кручи в Ичкерийскую экспедицию), которую он ежедневно вывозил на высоту и стрелял по лагерю. Конечно, большого вреда он не причинял, но все же высылались части войск, которых чеченцы не дожидались, тотчас вывозили пушку в лесную чашу и, вероятно, отлично запрятывали ее, так как поиски за ней были безуспешны.
Однажды был отдан приказ нашему полку приготовиться к ночной экспедиции. Князю Лобанову-Ростовскому был поручен летучий отряд, с которым он делал разведки в разные стороны Чечни. Не знаю и не помню — от него или лазутчиков получено было сведение, что в эту ночь 2000 человек конных черкесов отправились в хищнический набег с целью отбить скот в некоторых мирных аулах. С наступлением темноты отряд выступил. Ночь была так темна, что с трудом можно было различить один другого. Запрещено было курение, высекание огня, стук ружей; колеса у орудийных лафетов были подвязаны холстом, чтоб не производить стука, — словом, были употреблены все предосторожности, чтобы внезапно накрыть партию хищников. В одной какой-то канаве или яме, помню, моя лошадь опустилась и затем с усилием поднялась на высоту, так что я едва не свалился и порядком струсил; упади я с лошади и убеги она — я в этой тьме и этой пустыне, конечно, погиб бы бесследно. Долго таким образом мы шли, но ничего не было слышно, — буквально царствовала могильная тишина. По временам подъезжали верховые, передавая что-то шепотом начальству, и снова исчезали во мраке.
