Станислав Куняев - Жрецы и жертвы Холокоста
А творец "Бригантины" — знаменитого гимна авантюристов-романтиков Павел Коган? Он ведь тоже самозабвенно играл не в "казаки-разбойники", а в чекистов времен Ягоды и Агранова.
Мы сами, не распутавшись в началах,
Вершили скоротечные суды.
(1937 г.)
Во имя планеты (! — Ст. К.), которую мы
У мора отбили,
Отбили у крови,
Во имя войны сорок пятого года,
Во имя чекистской породы.
(1938 г.)
В лице молочниц и мамаши
Мы били контру на дому —
Двенадцатилетние чекисты,
Принявши целый мир в родню,
(конец 30-х годов)
Интересны здесь некоторые проговорки. Вроде бы Павел Коган, как его старшие учителя, опирается в своих надеждах на будущее, на чекистов, на касту, замкнутую в советских границах, но одновременно пытается говорить о какой-то совершенно утопической местечковой всемирности: "Во имя планеты", а не только России, "принявши целый мир в родню"… И конечно, апогеем этого "глобализма" были знаменитые строки:
Но мы еще дойдем до Ганга,
Но мы еще умрем в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла родина моя.
Но эта родина — уже не Россия, а просто "шестая часть земли", на котоой, по словам Аделины Адалис, в 30-е годы жили "управители", "победители", "владельцы"…
Поразительно то, что, когда война уже стучалась в двери нашего Отечества, потомки местечковых обывателей продолжали жить в плену болезненных "химер", если говорить словами Льва Гумилева…
Единственным и решающим оправданием этого "потерянного поколения", жившего во власти химер, было то, что многие из них, мечтая умереть в боях за мировую революцию в районе Ганга, погибли кто в Карелии, кто в донской степи, кто в брянских лесах на священной Отечественной войне… Но они так и не поняли, что главная мировая революция совершилась 2000 лет тому назад на их "исторической родине" и что напрасно их отцы и они сами искали ее в самых разных обличьях — в нацистском, в советском, в сионистском.
Но закономерно то, что в 60-е годы, когда последние зарницы багрицкосветловской романтики с культом "бригантины" и "гренады" вспыхнули было на литературном небе, замечательный русский поэт Алексей Прасолов поставил последнюю точку в этом историческом споре. Будучи подростком, он однажды с ужасом наблюдал, как на воронежской станции Россошь разгружается наш эшелон с ранеными.
Спешат санитары с разгрузкой,
по белому с красным кресты,
носилки пугающе узки,
а простыни смертно чисты.
Кладут и кладут их рядами,
сквозных от бескровья людей…
Прими этот облик страданья
душой присмирелой своей.
Забудь про Светлова с Багрицким,
постигнив значение креста (подчеркнуто мной. — Ст. К.).
Романтику боя и риска
в себе задуши навсегда…
Те дни, как заветы, в нас живы.
И строгой не тронут души
ни правды крикливой надрывы,
ни пыл барабанящей лжи.
Но справедливости ради должно сказать, что идейное сопротивление жестокой метафоре Павла Когана — "Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал", оказал его ровесник Наум Коржавин-Мандель, ответивший Когану: "Я с детства полюбил овал за то, что он такой законченный". А еще глубже кровавую, грязную драму революционного еврейства понимал Давид Самойлов (Кауфман), выходец из семьи московских врачей, чья родословная тянулась от западноевропейского еврея-маркитанта по имени Фердинанд, отправившегося с наполеоновским войском в Россию и оставшегося там после поражения французского императора. Он был одним немногих поэтов военного поколения, понимавших, что в первые годы революции во власть "хлынули многочисленные жители украинско-белорусского местечка… с чуть усвоенными идеями. С путаницей в мозгах, с национальной привычкой к догматизму…" "Тут были еврейские интеллигенты или тот материал, из которого вырабатывались многочисленные отряды красных комиссаров, партийных функционеров, ожесточенных, одуренных властью. И меньше всего было жаль культуры, к которой они не принадлежали".
Мысли эти Самойлов-Кауфман записывал в дневнике. Опубликованы они были лишь после его смерти. При жизни он, естественно, не рисковал обнародовать их. Скорее всего, "страха ради иудейска". А бояться, понимая все это, было чего. Давид Самойлович был человеком образованным, прекрасно знал и русскую классическую и советскую поэзию, и, конечно же, судьбу Осипа Эмильевича, которому его соплеменники "с косматыми сердцами" не могли простить того, что он в отличие от них "не волк по крови своей" и что он по своей доброй воле лишился и "чаши на пире отцов и веселья и чести своей", "чаши", наполненной слезами и кровью, на "революционном пиру" отцов-победителей, где он видел во время "красного террора" "гекатомбы трупов".
Так кто же, в конце концов, затравил истинного поэта? Кто ввергал его в нищету, в отчаяние, в мысли о самоубийстве? Гонителями Осипа Мандельштама были, и от этого никуда не деться, в основном критики и функционеры еврейского происхождения. 10 августа 1933 года критик С. Розенталь на страницах газеты "Правда" заявил, что "от образов Мандельштама пахнет великодержавным шовинизмом"; за 9 лет до этого уже в 1924 году литературный деятель Г. Лелевич (Калмансон), обличая поэта, писал: "насквозь пропитана кровь Мандельштама известью старого мира" (из воспоминаний вдовы поэта Н. Я. Мандельштам).
Как пишет В. Кожинов в книге "Правда сталинских репрессий", глава "Драма самоуничтожения": "Вероятным доносчиком, передавшим в ОГПУ текст мандельштамовской эпиграммы на Сталина, был еврей Л. Длигач, а "подсадной уткой", помогавшей аресту поэта, Надежда Яковлевна называла Давида Бродского… Приказ об аресте отдал в мае 1934 г. зампред ОГПУ Я. Агранов (Сорензон)…" А сюжетов, когда одни одни еврейские функционеры советской эпохи уничтожали других — не счесть.
Сын восточного еврея Якова Свердлова Андрей, в должности следователя НКВД, грубо допрашивает в 1938 году жену Н. Бухарина Анну Ларину (Лурье):
"Я была возмущена до крайности, был даже порыв дать ему пощечину, но я подавила в себе это искушение. (Хотела — потому что он был свой, и не смогла по той же причине).
Та же коллизия возникла при допросе Ханны Ганецкой — дочери известного европейского революционера Я. С. Ганецкого-Фюрстенберга, бывшего "посредником" между Лениным и Гельфандом-Парвусом: "Когда Ханна Га~ нецкая увидела, что в комнату для допроса вошел Андрей Свердлов, она бросилась к нему с возгласом: "Адик! — "Какой я тебе Адик, сволочь!" — закричал на нее Свердлов"…
***
В последний раз бацилла чекистского мышления неожиданно воскресла в творчестве поэта следующего за военным поколения — шестидесятника Давида Маркиша, сына Переца Маркиша, прославившего в свое время террор 1937 года и сложившего свою курчавую местечковую голову в эпоху борьбы с "космополитизмом". Его сын, переселившийся в 80-е годы прошлого века в Израиль, сочинил на "исторической Родине" своеобразный манифест:
Я говорю о нас, сынах Синая,
О нас, чей взгляд иным теплом согрет.
Пусть русский люд ведет тропа иная,
До их славянских дел нам дела нет.
Мы ели хлеб их, но платили кровью,
Счета сохранны, но не сведены.
Мы отомстим цветами в изголовье
Их северной страны.
Мы дали Маркса вам себе в ущерб,
Мы дали Вам Христа себе на горе.
Когда сотрется лыковая проба,
Когда заглохнет красных криков гул,
Мы станем у березового гроба
В почетный Караул.
Когда я прочитал это стихотворенье, то не понял: они за наш хлеб "платили" чьей "кровью"?.. Может быть, Маркиш имел в виду "красный террор" 1918 года, когда за наш хлеб было заплачено "нашей кровью"? Или он вспоминает нашу кровь, пролитую на жертвенник продразверстки и коллективизации? Но это ведь та же "славянская" кровь, до которой ему "нет дела". "Мы дали вам Христа"… Ну, это уже наглость. Вы отправили его на Голгофу, чтобы он никому не достался.
Ну что остается сказать в заключение "Сыну Синая"? А вдруг он ошибается, как ошиблись его старшие братья, когда жаждали умереть за мировую революцию, а она обернулась Отечественной войной? А вдруг не ему, а нам придется "класть цветы" в изголовье не "северной", а южной ближневосточной страны? Что тогда? Тогда Маркишу придется вспомнить, что он не только "сын Синая", но и побочный сын России, преобразиться из местечкового ашкеназа-чекиста в благонамеренного сефарда и вернуться на свою не мифическую, а в полном смысле историческую родину, в земле которой лежит прах его предков, и где мы с ним обнимемся, как "дети разных народов". Очень разных…
