Японская разведка против СССР - Кириченко Алексей Борисович "Стильно"

Во второй раз я проходил практику осенью 1963 года в Центральном аппарате в Москве. В том году в одном из павильонов парка Сокольники проходила выставка японских станков, и нас с приятелем отправили туда переводчиками-стендистами.

Меня прикрепили к одной из фирм, которая привезла на демонстрацию сверлильный и хонинговальный станки. Так как у посетителей вопросы были однообразными, а я имел опыт работы на станках, то очень скоро освоил японские агрегаты. Привезшие станки два японца иногда оставляли меня одного, а сами уходили побродить по Москве.

Однажды в мою сторону направилась большая делегация, во главе которой выступал какой-то важный чин. Это был министр приборостроения СССР Руднев, который инициативно протянул мне свою холеную руку и радостно стал трясти мою промасленную. Я ответил на все вопросы министра и продемонстрировал работу станков. Министр меня душевно поблагодарил, а затем вежливо спросил:

— Скажите, пожалуйста, а где вы так хорошо изучили русский язык? — с располагающей улыбкой спросил министр.

— Так я же русский! — простодушно сообщил я недогадливому министру.

Через мгновение я понял, что допустил непростительную оплошность, ибо важный чиновник мгновенно изменился в лице, вытащил из кармана чистый носовой платок, вытер им свои руки, бросил его под ноги и, не попрощавшись, гневно удалился, увлекая за собою свиту.

Я был одет в японскую рабочую одежду, и он ошибочно принял меня за японца. Неприятный осадок оставил высокий посетитель. Я задним умом подумал: ну почему я ему не шепнул, что учусь в какой-либо японской разведывательной школе в пригороде Токио? Глядишь, может быть, министр и Хрущеву об этом по секрету поведал бы. Мало ли как могли повернуться события.

Обе практики в оперативных подразделениях были делом полезным. Однако угнетало то, что практикантам, видимо, не очень-то доверяли. Во всяком случае, ни в одном подразделении мне не разрешили ознакомиться с делами на японских шпионов, которых, как нас уверяли во время учебы в Высшей школе, в Советском Союзе было полным-полно. «Что поделаешь, — успокаивал я себя, — конспирация!» Но, как я потом узнал, дел по «шп» (так тогда между собой называли оперативные работники такие дела) ни в Приморском УКГБ, ни в других местах вообще не было.

Во Втором главке, правда, в то время Тимофеев Виктор Павлович, который работал одно время с бежавшим в США Растворовым (см. ниже) и который вел мою практику, занимался сотрудником Министерства внешней торговли СССР Юргенсоном, который за мелкое вознаграждение сообщал одному японскому коммерсанту интересующую его информацию, в том числе по ножницам цен на предстоявших советско-японских переговорах, что позволяло японцам с лихвой окупать падкого на подаяние советского чиновника. Вскоре Юргенсон был застукан с поличным и схлопотал за это 10 лет. Вот по промышленному шпионажу японцы большие мастера. Они прямо зациклены на том, а где бы что-нибудь стырить.

Перепалка в разведке

На последнем курсе учебы руководство Высшей школы предложило мне два года поработать освобожденным секретарем комитета комсомола нашего учебного заведения, где стояло на учете больше тысячи комсомольцев в 22 комсомольских организациях. О моей будущей комсомольской работе мне было рекомендовано никому не говорить. Я и без этой рекомендации ни с кем бы не советовался. Не в силу суеверия, а просто к тому времени уже выработался жизненный принцип, который отражен в народной пословице: «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь».

Работники кадровых аппаратов оперативных подразделений, подбиравшие на выпускном курсе нужных им кандидатов на работу, не обошли и меня своим вниманием. Право первого выбора было предоставлено бывшему Первому Главному управлению (ПГУ) КГБ СССР, которое занималось внешнеполитической разведкой.

В один из дней в числе других моих коллег меня пригласили «на смотрины» к начальнику отдела, который занимался Японией, Старцеву Василию Иосифовичу. Как я уже потом узнал, он длительное время работал в контрразведке на японской линии и был направлен на руководящую работу в разведку, где слыл своеобразным, но сильным руководителем. Он вырос до заместителя начальника ПГУ, в отставку ушел генералом.

В кабинете начальника отдела, куда нас вызывали по одному, находилось несколько разведчиков, с которыми впоследствии я встречался по служебным делам. Каждый из присутствовавших мог задать интересующий его вопрос пришедшему на беседу.

Спросив меня, женат ли я и с кем в одной квартире проживаю, начальник отдела, похохатывая, сострил:

— Ну что ж, подсыплешь тестю и теще чего-нибудь этакого — и квартира твоя.

Этот «юмор» начальника вызвал подобострастный смешок подчиненных, но неприятно задел меня, и я не сдержался и довольно резко ответил:

— Извините, но я не собираюсь использовать чужой опыт.

Ответ мой, конечно же, был дерзок. Я потом раскаивался, что не сдержался и брякнул. Язык мой — враг мой, не раз он меня подводил.

Для Василия Иосифовича мои слова, видимо, тоже были неожиданными. Нависла гнетущая тишина, глаза начальника от еле сдерживаемого гнева едва не выскочили из орбит, а подчиненные как-то съежились, чуть ли не под стол полезли.

Я же сидел спокойно и не отводил глаз от пронизывающего взгляда прожженного разведчика. Через несколько мгновений затянувшегося неловкого замешательства В.И. Старцев нашел в себе силы извиниться за необдуманную остроту и спросил:

— Ну что, ершистый, пойдешь на работу ко мне в отдел?

— Нет.

Безусловно не сомневаясь в моем положительном ответе на его вопрос, лицо В.И. Старцева вытянулось еще больше, чем при моих предыдущих словах. Чего-чего, а добровольного отказа от службы в его элитном отделе, работать в котором почиталось за большую честь, — такого он не ожидал.

— Что-что? — спросил удивленный полковник. — Может быть, вы не поняли (он сразу же перешел на «вы»). Я вам предлагаю работу в разведке.

— Спасибо за доверие. Я все понял, но сейчас я не могу воспользоваться вашим предложением. Если года через два…

— Почему? — прервал меня Старцев.

— Потому что я уже дал согласие после окончания Высшей школы два года поработать освобожденным секретарем комитета ВЛКСМ Высшей школы. Если меня выберут на собрании, конечно.

— Ну, это вопрос решаемый, — сказал уверенно Старцев, — я позвоню Евгению Петровичу и попрошу, чтобы он вас отпустил. Мне он пойдет навстречу.

— Может быть, и так. Вы ведь лучше меня знаете Евгения Петровича, он может и отпустить, но как я буду выглядеть в его глазах? Да и в ваших тоже? Поэтому я вас прошу этого не делать.

— Пожалуй, ты прав, — немного подумав, сказал Старцев, вновь перейдя на «ты», но уже вполне дружелюбно. — Ну что ж, успеха тебе, но нас не забывай.

Василий Иосифович встал из-за стола, подошел ко мне и на прощание протянул руку. Такого от шефа его подчиненные не ожидали.

Впоследствии, когда я перешел на работу в контрразведку, при редких случайных встречах в здании Центрального аппарата КГБ Василий Иосифович все приглашал к себе на работу. Однако мне был судьбою предопределен другой путь.

В классической контрразведке

В ноябре 1965 года я вошел в дверь дома № 2 по улице Дзержинского (ныне — Большая Лубянская), который до революции принадлежал страховой компании, а затем в нем были размещены различные подразделения Центрального аппарата КГБ.

Председатель КГБ В.Е. Семичастный в то время занимал обширные апартаменты на третьем этаже с окнами, выходящими на площадь Дзержинского. Главное управление контрразведки, куда меня приняли на работу, размещалось в этом же здании на нескольких этажах, а мой служебный кабинет был на шестом.

Как принято, моя деятельность началась с представления руководству отдела. В кабинете начальника отдела полковника Н.М. Перфильева находился также его заместитель полковник А.П. Давидян, довольно известная в чекистских кругах личность. После побега за рубеж в 1964 году предателя Носенко (ныне покойный Давидян не верил, что тот бежал добровольно) он был снят с должности начальника отдела и дорабатывал до пенсии заместителем.