Николай Гоголь - Письма
Из письма вашего я вижу, что вы уже два раза, приехав домой, съездили на богомолье. Молиться хорошо. [всегда хорошо Далее было: а. Но человек думает, что он уже все сделал б. Любов<ь>; в. Но это молитва слов] Но молитва слов еще ничего не значит. Молиться богу и Христу должен человек делами. Любовью к ближнему, к брату должен человек молиться богу, а мы этого не делаем и думаем о себе. Мы заботимся о том, что<бы> только родным да близким нашим было хорошо. Мы позабыли первую заповедь Христа, что брат наш есть всякий человек. [Далее было: а. И тот отец дум<ает> б. Тот отец доставил деньг<и> в. Мы напротив думаем о себе. ] Отец, доставивший всё [воспитание и деньги] своему сыну, думает, что он уже полный христианин. [уже полный христианин и свое сделал] Сын думает, что он уже свой долг исполнил, если он хороший сын, [И сын, давший отцу покойный угол, думает, что он уже все <сделал>] а других как будто и нет на свете. [Далее было: а. Вы наконец б. Вы видите, как милостив ко всем нам бог. Много, много на нас лежит обязанностей, много есть несчастных на свете]
Вы не знаете, как может человек помочь один другому, хотя бы даже никаких средств не имел к тому. Дайте мне слово только, и вы все можете много доставить помощи. Вы, захотевши, можете много сделать добра, это вам легко. Это сродно с наклонностями души вашей. Но денежная помощь только недостаточна.
Не думайте, что вы бедны для того, чтобы помогать другим. Нет, для этого никогда нет бедных. Не богатством, не деньгами мы можем помогать другим, но сердечным участьем, ободрительным голосом воздвигая падший дух. И потому, если вы услышите, что где страждет человек истинно благородный и готов придти в отчаянье, спешите первые к нему на помощь. Скажите ему, что нет выше удела как бедность. Она доставляет случай человеку быть ближе к богу. Она доставляет случай человеку оказать те подвиги добродетели, которые никогда не доведется сделать богатому. Ибо жить среди бедности, среди унижений, среди высокой нужды и не соблазниться ничем преступным и выгодным есть несравненно высшая добродетель, чем раздать всё свое богатство. Будучи угнетаемому нуждой, исполнить весь свой долг терпеливо выше, чем, будучи богатым, исполнить свой. Итак, более всего мы должны благодарить бога за бедность ниспосылаемую, за всё то, что безумно называет человек несчастиями, ибо они нас ближе приближают к богу. Скажите, что если только подобные мысли хоть отчасти войдут в его душу, [Если уж это почувствует в душе человек] то в душе уже явится такая высокая гордость своим [этим] благородным чувством, которой не в силах одолеть человек, что он, как боец, будет глядеть презрительно на подлое и низкое, что даже среди них всякий подвиг его будет заметен. Пусть он и не мыслит, [не думает] чтобы он был один в пустоте, что нигде не услышит он отголоска. Всякий за морями, за отдаленным пространством, [Далее было: душа] всякая бессмертная душа почует это величие и откликнется ему. Помимо того он сам святой и высокой дружбой освежится и почувствует в себе дивные силы [Далее было: <1 нрзб.>] соревновать такому подвигу. И таким образом вдвойне станет благороден его подвиг. Скажите ему всё это, а в заключение этого прочитайте ему лучше это письмо, которое послала глубина души человека, знающего [прочитайте ему эти строки того человека, который [сильно] глубоко чувствует в душе своей всю] цену прекрасных жертв. Это <я> напис<ал> вам, ибо небо велело написать это, и потому он должен откликнуться <?> на воззвание пославше<го>. Если произведут слова эти глубокое впечатление, придите прямо в церковь и помолитесь вместе с ним, это будет красноречивее всех слов. Как прохладный лес [как [свежераспуст<ившиеся>] древние ветви] среди безжизненной палящей степи, тог<да> приимет его молитва и прикроет сенью св<оей>. Тот, кто всё вытерпел из любви к человекам, за них же подверг себя тем несчастиям, перед которыми слабы те, которые претерпеваются человеком, тот услышит и оценит всякую жертву и ниспошлет ту чудную твердость, которая озарила когда-то его душу, когда он был среди нас, приняв пред этим всю [Далее было: а. принадл<ежащую> б. свойстве<нную>] физическую немощь человека. Тогда, если вы сделаете такое дело, если пошлете силу в душу упадающего духом человека, если обратите его лицом к богу, тогда будет сильна ваша собственная молитва. И чего бы вы ни пожелали, всё прямо дойдет к богу. А без того бессильна наша молитва. Молитвы дела, а не молитвы слова требует от нас Христос.
Приблизиться [Но чтобы мы] ближе к богу можем мы одними только благодеяньями ближнему. Они <в> жизни всё. Я уверен твердо, что <вы> чувствуете всю силу сих слов, и потому ничего не прибавляю больше. Уведомьте меня обо всем и не беспокойтесь, если иногда не вдруг я буду отвечать на ваши письма. Вспомните, что вы не одна пишете ко мне только, но многие, и что мне нужно обязательно отвечать многим моим московским приятелям. [Далее было: Потом еще спросите]
Прошу вас передать это маленькое письмо Ал<ександру> Сем<еновичу> и допросите лучше, если вы сами не знаете, от него, какие были причины, помешавшие ему отвечать на мои письма. Узнайте от него тут же заме<чания?> [Фраза не закончена в подлиннике. ]
К М. С. ЩЕПКИНУ
<Рим. Ноября 28 н. ст. 1842.>
Черновая редакция
Здравствуйте, [Перед этим было: Михал Семенович!] Михал <Семенович>. После надлежащего жадного лобзанья вот какую поведем речь. Вы уже имеете Женидьбу. Я думаю, что за один раз довольно сего. Мне хотелось, чтобы вам и на другой раз что-нибудь осталось. Но если вы слишком хотите, то пожалуй можете употребить которую-нибудь из сцен, [который-нибудь из отрывков] Утро делового человека или же Тяжбу. Вам все-таки останутся два-три отрывка к другому бенефису, потому что все пьесы, наполняющие четвертую часть, принадл<ежат> [Вырвано. ] вам, кроме Театрального разъезда, которому никак не <прилично> [Вырвано. ] быть поставлену на сцену. А между тем займитеся сурьезно постановкой Ревизора. Живокини за похвальное поведение придется уступить которую-нибудь из маленьких сцен, [который-нибудь из отрывков] об этом потолкуйте [посоветовавшись] с Сергеем Тимофеевичем и в этом только случае сделайте. [Далее было: а. В последней сцене Ревизора б. В моей сцене немой] Для лучшего произведения немой сцены в Ревизоре не позабудьте, что один из вас должен скомандовать незаметно. Именно жандарм после объявления должен произнести незаметно для зрителя тот же самы<й> звук, который произносят женщины. Он будет сигнал. Женидьбу вы, я думаю, уже знаете как повестú, потому что, слава богу, человек не холостой. [Далее было: Женить вас] Живокини, которому доводится женить вас, постарайтесь внушить что следует, тем более, что вы слышали меня читавшего эту роль. Да постарайтесь исправить одну вышедшую ошибку в монологе Кочкарева о плеваньи. Он говорит, как будто бы ему плевали. Это непростительная ошибка. Он говорит это о других. Монолог должен начаться вот как: Да что же за беда? Ведь иным несколько раз плевали, ей богу! Я знаю тоже одного, [Далее было: и довольно казистого на взгляд] прекраснейший собою мужчина, румянец во всю щеку. Он до того егозил и надоедал [Фраза не дописана Гоголем. ]
К НЕУСТАНОВЛЕННОМУ ЛИЦУ
<Ноябрь 1842. Рим.>
Первоначальная редакция начала письма.
Как только мне стало свободней, и с мыслей моих свалился [слетел] груз забот, которые я берусь обнять всё время, я принимаюсь писать к вам. Я вам хотел многое сказать, но то, что я бы сказал вам, принять бы вам было легко почти в шутку. [К тому же] слова получают право доверия, когда произносятся тем, которого уже мы не видим пред собою, [при] отдаленьи. Душа моя болела о вас во всё время нынешнего пребывания моего [в Москве. Я видел и читал] [Далее было: вечное] в чертах лица вечное страданье ваше [ваше глу<бокое>] и ропот. Я молчал. [Я молча глядел на них. И что бы значили слова мои?] Ибо чувства и слова вообще считаются в свете ничтожными.
1847 ГОД
М. А. КОНСТАНТИНОВСКОМУ
<Около 9 мая н. ст. 1847. Неаполь.>
Что могу сказать вам в ответ на чистосердечное письмо ваше? Благодарность! вот первое слово, которое я должен сказать вам, хотя очень хотелось бы мне иметь от вас не такое письмо. Все слова ваши, как о евангельском значении милостыни, так и о прочем — святая истина. В них я убежден, против них не спорю, а между тем в моей книге [в моей книге показалось вам] как бы я против этого говорил. Как изъяснить это явление? Скажу более: статью мою о театре я писал [писал им] не с тем, чтобы приохотить общество к театру, а с тем, чтобы отвадить его от развратной стороны театра, от всякого рода балетных плясавиц и множества самых странных пиес, [странных французских пиес] которые в последнее время стали кучами переводить с французского. Я хотел отвадить от этого указаньем на лучшие пиесы и напомнить в то же время авторам сочинять более нравственные и возвышающие пиесы и выразил всё это таким нелепым и неточным образом, что подал повод вам думать, что я посылаю людей в театр, а не в церковь. Храни меня бог от такой мысли! Никогда я ее не имел, даже и тогда, когда гораздо меньше чувствовал святыню великих истин. Я только думал, что нельзя отнять совершенно от общества увеселений их, но надобно так распорядиться с ними, чтобы у человека возрождалось в груди само собой желание после увеселенья идти к богу — поблагодарить его, а не идти к чорту — послужить ему. Вот была основная мысль моей статьи, которую я не сумел хорошо выразить. Скажу вам нелицемерно и откровенно, что виной множества [этого множества] недостатков моей книги не столько гордость и самоослепление, сколько незрелость моя и неуменье выражаться. Я начал поздно свое воспитание, в такие годы, когда другой человек уже думает, что он воспитан. Обрадовавшись тому, что удалось победить в себе многое, я вообразил себе, что уже могу поучить и других. [поучить тому и других, чему] Издал книгу и на ней увидел ясно, что я еще ученик. Желанье и жажда добра, а не гордость толкнули меня издать мою книгу, а как вышла моя книга, я увидел на ней же, что есть во мне и гордость, и самоослепленье, и много того, чего бы я и не увидал в себе, если бы не была издана моя книга. Эта строптивость, дерзкая замашка, [дерзкая замашка и повелительный тон] которые так оскорбили вас в моей книге, произошли тоже от другого источника. [Далее начато: Имея много людей, не любивших меня] Воспитывая себя самого суровою школой упреков и поражений и находя от них пользу существенную душе, я был не шутя одно время уверен в том, что и другим это полезно, и выразился грубо и жестко. Я позабыл, что голосом любви следует говорить, когда хочешь чему поучить других, и чем святее истина, тем смиреннее нужно быть тому, который хочет возвещать о ней. Я попался [Словом, я попался] сам в тех же самых недостатках, в которых попрекнул других. Словом, всё в этой книге обличает [обличает только] невоспитанье мое. Бог дал большое именье мне со всеми угодьями и удобствами, а сам управитель далеко еще не умен так, чтобы уметь управлять им. Вот вам мой портрет! Сил много, но уменья править ими еще мало. [Далее начато: Оттого многое неуме<ренное>] Может быть, от того самого, что слишком много дано сил. Не могу скрыть от вас, что меня очень испугали слова ваши, что книга должна произвести вредное действие и я дам за нее ответ богу. Я несколько времени оставался после этих слов в состояньи упасть духом. Но мысль, что безгранично милосердие божие, меня поддержала. Нет, есть хранящая святая сила, которая не дремлет в мире, которая направляет к хорошему даже и то, что от дурного умысла произвел человек. А книга моя не от дурного умысла. Виной было неразумие мое и самонадеянность, [самоослепление] меня уверившая, что я готов уже заговорить о том, о чем еще не умел умно заговорить. Зато бог и наказал меня тем, что все до единого вопиют теперь против моей книги. Но как милостиво самое его наказанье! В наказанье он мне дал почувствовать смирение: лучшее, что только можно было мне дать. Каким бы другим образом я мог бы взглянуть на самого себя, если бы не посыпались на меня градом со всех сторон упреки и обвинения? (Если бы кто увидал те жесткие письма, исполненные упреков, которые я получаю во множестве отовсюду, и если бы прочитал те статьи, которые печатаются против меня, у него, может быть, закружилась бы на время голова). Вы сами, может быть, знаете, что от людей близких и всегда с нами живущих не услышишь осуждения: за наши небольшие им услуги, иногда даже просто за одну ровность нашего характера, они уже готовы почитать нас за совершеннейшего человека. Но когда раздадутся со всех сторон крики по поводу какого-нибудь нашего публичного действия и разберут по нитке всякую речь нашу и всякое слово и когда, руководимые и личными нерасположеньями, и недоразумениями, станут открывать в нас даже и то, чего нет, тогда и сам станешь в себе искать того, чего прежде и не думал бы искать. Есть люди, которым нужна публичная, в виду всех данная оплеуха. Это я сказал где-то в письме, хотя и не знал еще тогда, что получу сам эту публичную оплеуху. Книга моя есть точная мне оплеуха. Я не имел духу заглянуть в нее, когда получил ее отпечатанную. Я краснел от стыда и закрывал себе лицо руками при одной мысли о том, как неприлично и как дерзко выразился о многом. Отсутствие мест, выпущенных [выброшенных] цензурою и не замененных ничем другим, разрушивши связь и сделавши темным и почти бессмысленным многое, еще более увеличило ее недостатки в глазах моих. Итак, книга моя покуда полезна для меня, и это я уже считаю знаком милости божией. Что же до других, то мне всё как-то не верится, чтобы от книги моей распространился вред на них. За что богу так ужасно меня наказывать? Нет, он отклонит от меня такую страшную участь, если не ради моих бессильных и грешных молитв, то ради молитв тех, ему угождающих, которые молятся обо мне, ради молитв моей матери, которая из-за меня вся превратилась в молитву. Я собираю весьма тщательно толки о моей книге со всех сторон и отчеты о впечатлениях, ею производимых. Сколько могу судить по тем, которые доселе имею, книга моя не произвела почти никакого впечатления на тех людей, которые находятся уже в недре церкви, что весьма естественно: [Далее начато: тому, кто сидит уже у самого источника] кто имеет у себя дома лучший обед, тот не станет по чужим домам искать дурного. Кто добрался до родника вод, тому незачем бегать за всякими полугрязными ручьями, хотя бы и бежали они к той же реке. Из тех, которые находятся в недре церкви и точно веруют, многие даже вооружились против моей книги и стали еще бдитель<нее> на страже собственной души своей. Книга моя, напротив, несколько подействовала на тех, которые никогда не ходили и не ходят в церковь, которые даже не захотели бы и выслушать слов, если бы увидели, что вышел [вышел к ним] поп сказать их. Если это правда и если, точно, некоторые, прочитавши мою книгу, пошли в церковь, то это уже одно может успокоить меня. Там, то есть в церкви, они найдут лучших учителей. Довольно, что занесли уже ногу на праг ее двери. О книге моей они позабудут, как позабывает о складах ученик, выучившийся читать по верхам. Причина этого явления есть та, что в книге моей есть действительно одна та правда, которую покуда заметили очень немногие. В ней есть душевное дело, исповедь непритворная такого человека, который почувствовал, что воспитанье его только что начинается [начинается тогда] и что следует именно воспитываться тогда, когда, вышедши из школы, думаешь, что стал готовым человеком. Там есть и самый процесс такого дела, доступный даже и не христианину, несмотря на всю неточность моих слов и выражений. [моих слов и выражений и гордость в самом смирении. Мне кажется, что] Кто уже только помыслит подобно мне о том, чтобы быть лучше, тот рано или поздно встретится со Христом, увидя ясно, как день, что без него нельзя сделаться лучшим. Мне кажется, что напрасно все те люди, которые имеют дело с душой человека, не обратили внимания на эту сторону моей книги. Мне кажется, что следовало бы даже, отбросивши в сторону все оскорбляющие слова, резкие выражения и даже целиком те статьи, на которых отразились мое несовершенство, недостатки [несовершенство и недостатки] мои, прочитать внимательно и даже несколько раз некоторые статьи, особенно те, где ум не может быть вдруг судьей и которые проверить можно только собственной душой своей. Как бы то ни было, но, если вы заметите, что книга моя произвела на кого-нибудь вредное влияние и соблазнила его, уведомьте меня, ради самого Христа, о том обстоятельно и отчетливо, не скрывая ничего. Мне нужно это знать. Бог милостив. Если он попустил меня сделать злое дело, то он же поможет и исправить его. Я положил себе долгом не писать ничего важного по тех пор, пока не поучусь лучше делу и не приобрету языка более кроткого и никого не оскорбляющего. Но некоторые необходимые объяснения на мою книгу, равно как и сознанье о том, в чем я ошибся, я должен буду сделать непременно, чтобы не соблазнились юноши и люди неопытные. Мне пришло на мысль, что, может быть, вы опасаетесь какого-нибудь влияния с моей стороны на Александра Петровича (спасенье очень естественное для вас, так его любящего!), а потому считаю долгом известить вас, что он не со мной. Я давно уже не видал его. Во время же нашего пребывания вместе разговоры у нас были совсем не о тех предметах, о которых помещены во плоти письма. Видя его тоскующую душу и безотрадные жалобы на жизнь, потерявшую для него цену, которой конца <он> ожидал с нетерпеньем, я старался склонить его взять какую-нибудь должность внутри России и взглянуть на это, как на дело христианское для спасения души своей, уверяя его, что, только делая добро другим и позабывши себя для других, можно спастись самому. К этому меня побуждала и всем свойственная любовь к земле своей. Я услышал о множестве всякого рода несправедливостей и беспорядков, происходящих ныне от начальников, не умеющих как следует взяться за это дело. Александр Петрович как человек, искушенный опытом и всякими испытаньями, мне казался теперь особенно нужным в России. Об этом я писал к нему действительно письма, которые, я не знаю почему, не попали в мою книгу и не пропущены, тогда как, по моему убеждению, они гораздо полезнее и нужнее всех помещенных. О театре и подобных тому вещах мы с ним, кроме каких-нибудь двух-трех слов не имели разговоров. Этот предмет ни его, ни меня не мог занимать. Письмо о театре я писал, имея в виду публику, пристрастившуюся к балетам и операм, на которые тратят теперь страшные суммы, и в то же самое время имел в виду издателя журнала «Маяк», С. О. Бурачка, который, судя по статьям его, должен быть истинно почтенный человек и нелицемерно верующий, но который, однако ж, слишком горячо и без разбора напал на всех наших писателей, утверждая, что они безбожники и. деисты, потому только, что они не брали в предметы христианских сюжетов. Я хотел не оскорбить издателя «Маяка», но только напомнить ему самому, как христианину, о смиреньи, вследствие которого не должен человек торопиться осуждать, и выразился так, что моими словами действительно он мог остаться обижен. Мне показалось из одного места вашего письма, как будто вы его знаете. Испросите же у него прощенья мне; [Далее начато: которое] я бы и сам испросил, если бы знал, куды писать к нему. Скажите ему, что душа моя, несмотря на все недостатки мои, никогда, однако же, даже и тогда, когда я был гораздо хуже, неспособна была питать озлобление к людям, тем более к людям, которых я уважаю. А Бурачка я уважаю истинно и нелицемерно. Простите и вы меня, добрая, молящаяся душа! Вам я нанес, может быть, больше всех оскорблений выпуском моей книги. Очень понимаю, что, заботясь и молясь о спасении всех, вы больше всех должны были оскорбиться появлением книги, вводящей в соблазн. Итак, видите сами, что обо мне нужно больше молиться, чем о всяком другом. Положение мое опасно. [точно, опасно] Молитесь же, да бог не оставит меня, не предаст меня в добычу лживого мудрствования собственного, но вразумит святым разумом. Всё остальное, чего не вместит письмо, расскажет вам Александр Петрович, который стремится к вам, как птица из клетки на волю, и, верно, недаром стремится.
