Владимир Уборевич - 14 писем Елене Сергеевне Булгаковой
<…> Откуда это взялось у меня – не знаю. Когда я думала о Москве, то мысленно видела черное пространство (почему-то без улиц и домов) и бесконечный ряд виселиц или силуэтов виселиц и снег, снег. И виселицы были вроде спортивных перекладин на столбах, на которые до сих пор смотрю с ужасом. Знаете, такие бывают во всех военных городках, на дачах. С перекладины свешиваются канат, кольца, качели. Вот их-то, почему-то мое больное воображение приспособило для этой жуткой картины.
Тюпа! Родная! Если начать вспоминать, то можно совсем заболеть. Помню, что я много лет жизни в детдоме не уставала мечтать, о папином приезде за мной, в прохожих искала папу и была уверена, что он вернется, что его где-то прячут. Как-то мне даже показалось, что он идет ко мне по шоссе.
И все же в детдоме я жила здоровой жизнью, второй жизнью. Я пела в хоре, училась очень хорошо, особенно по математике, была отличницей, рисовала, купалась и имела много друзей. <…> От мамы из лагеря я получала письма, чудные письма, написанные очень убористо, чтобы больше сказать[6]. Если бы мне достать эти письма! К сожалению, с памятью у меня плохо с тех лет. Кое-что помню, а остальное сплошной туман. Ветка и Светлана помнят гораздо больше, а я всю жизнь живу не событиями, а настроениями.
<…> В детском доме в Ленинские дни (21 января) я стояла в почетном карауле. И вот я написала маме в лагерь письмо, в котором рассказывала, что, стоя в такую торжественную минуту, чувствовала, что стою у папиного гроба и еще чего-то подобное. <…> Дорогая моя Елена Сергеевна! Когда я пишу Вам, то стараюсь закрыть поплотнее все то (если я буду рассказывать, какие картины у меня есть для всего этого, Вы примете меня за сумасшедшую), что должно быть сковано, запрятано и не должно кричать.
И вот, моя родная Елена Сергеевна, Вы своей удивительной добротой, нет – теплом, действуете на меня очень плохо. Я перестаю быть солдатиком, мой панцирь трещит по всем швам. Так было и в Ташкенте. Вы, наверное, это не помните или не поняли.
Итак. Пять лет я провела в Нижне-Исетске под Свердловском. Из них четыре – в детдоме, а один – самостоятельно. Началась война, и нас из детдома выпустили, хотя мы были там «до особого распоряжения НКВД». Светлана и Гизи (Гизела Штейнбрюк, дочь начальника I (Европейского) отдела Разведупра РККА Отто Штейнбрюка, незаконно репрессированного и расстрелянного в 1937 году. – Ю. К.) окончили школу в 40-м и поступили в Свердловский университет. Ветка училась со мной. 22 июня 41 года я была в Свердловске у подруг. В яркий солнечный день мы сидели в сквере «1905 года» и ели мороженое. Сообщение о войне меня особенно не напугало. Я совершенно не представляла себе, что значит «война».
Помню, что с первой минуты я собралась на фронт. В Нижне-Исетске я окончила мед. курсы, но на фронт меня не взяли – не доверили. Ветка ушла работать в госпиталь (в Свердловске). Меня устроили библиотекарем в школу, а жить пригласил к себе директор школы – Василий Степанович Плотников. Его дочь училась со мной в одном классе. Ко мне, по-видимому, хорошо относились и надеялись, что, работая в школе, я закончу 10-й класс. Осень и зима 42 года. Днем я работаю в школьной библиотеке, вечером могла бы посещать уроки, так как 10-й класс, мой класс, учился в третью смену. Но я успеваю только к третьему уроку, хандрю, постепенно отстаю и совсем бросаю учебу.
Настроение этот год у меня было мерзкое. Голодно, холодно, одиноко и к тому я еще не учусь, не имею воли, не могу взять себя в руки. Помню, что осенью я нарочно ходила домой по слабому льду – настроение было: «Эх, все равно!» Осенью в Нижне-Исетске появилась Светлана (Тухачевская. – Ю. К.). <…> Я очень рада была ее видеть. Ей помогли устроиться медсестрой в больницу. В Нижне-Исетске появилось много интеллигентных людей из Ленинграда, Москвы. <…> К нам они относились тепло, дружелюбно. Мы от этого отвыкли.
Еще обо мне. В марте Светка предложила мне кормить меня выписанным для нее обедом. Она же кормилась на работе. Было решено, что я брошу работу и возьмусь за учебу. Шла четвертая четверть.
Мне удалось за март, апрель и май окончить 10-й класс. Табель был не так уж плох. Я мечтала пойти в художественное училище, работала летом на каком-то подсобном хозяйстве и, наконец, сдала экзамены в Московский Архитектурный институт, который проводил прием в Свердловске.
Помню, что в Москве я мечтала стать киноактрисой. В школе меня выбрали на главную роль в фильме «Дочь командира», делали пробные съемки на кинофабрике, но мама не пустила меня ехать в Киев и «портить глаза». Помню, как звал меня в Киев Якир, как уговаривал маму отпустить меня, но так ничего и не вышло. Мама была непоколебима. Мама хотела, чтобы дочь ее стала архитектором. Она рассказывала, что еще ее мать участвовала в каком-то просматривании. Мама тоже рисовала, а я в детстве чудесно лепила и неплохо рисовала. Светлана помнила об этом и принесла мне газету, радовалась, что сбудется мечта Нины Владимировны. Экзамены я сдала, но, чтобы уехать, пришлось немного схитрить. Рука уже не пишет. Спокойной ночи, родная моя Тюпочка! Целую Вас. Мира.
ПИСЬМО № 9
6-VIII-63 г.
Елена Сергеевна, дружочек мой, продолжаю!
Экзамены в Московский архитектурный институт я сдавала летом 1942 года. Ездила очень часто в Свердловск из Нижне-Исетска на автобусе. Ветка, моя ближайшая приятельница, (подруга и молочная сестра) с которой я сидела до 9-го класса на одной парте, уже вышла замуж. Она познакомилась в госпитале с юным героем и уехала к нему в Челябинск.
В это лето я встретила двух человек из прошлого. Киру Аллилуеву (приемная дочь брата Надежды Аллилуевой – жены Сталина) и Ольгу Сергеевну Бокшанскую (сестра Елены Сергеевны Булгаковой. – Ю. К.). Кира узнала меня на улице, привела к своей маме. Ее мама, очень приятная, милая женщина приняла меня очень любопытно. Она вела себя так, будто ничего особенного не произошло или, скорее, будто произошло недоразумение, несчастье. Я ей была за это очень благодарна, так как за эти пять лет привыкла к иному подходу к нашему делу. За пять лет жизни в Нижне-Исетске мы привыкли считать себя отверженными, и встреча с семьей Аллилуевых меня согрела.
К Ольге Сергеевне я появилась так. Мне стало известно, что в Свердловск приехал МХАТ.
Мама очень любила Оленьку, и мне захотелось ее разыскать. Я пришла в гостиницу «Большой Урал»
и в списках живущих нашла номер комнаты, в которой она живет. И вот недолго раздумывая, но волнуясь, я постучала в номер. Приняли меня очень радушно. Оленька ужасно рада была меня видеть, водила меня на спектакли (пять раз на сцену в библиотеке в «Школе злословия») и вообще очень согрела. Почему-то я тогда совсем не думала, что могу принести О. С. неприятности. А могла ведь!
И вот, мне объявили, что в институт я принята и только теперь я, дуреха, узнала, что институт эвакуировался вовсе не в Свердловск, а в Ташкент. Это сначала нас со Светой очень озадачило, но потом мы обсудили положеньице и решили: «Ехать!» В 18 лет мир кажется гораздо проще и ласковее. В Ташкенте у меня никого не было – в Свердловске тоже. Итак, я решила ехать.
В войну из города в город можно было переезжать или по пропуску, выданному милицией, или по командировке. И вот я иду в Нижне-Исетское отделение милиции, и ее начальник Пупков пропуска мне не дает: «Не могу! Вы здесь до особого распоряжения!»
Тут-то и появились те чудесные люди, которыми полон мир и которых я всегда, или почти всегда встречаю на своем пути. Прихожу огорченная в Союз Архитекторов (эвакуированный). В полутемной комнате с мягкими креслами работают три пожилые женщины и мужчина (облик которых я, к сожалению, начисто забыла). Помню, что они очень хотели мне помочь, и придумали, как это можно сделать. Мне выписали командировочное удостоверение, которое исключило (заменило. – Ю. К.) пропуск. Я, техник их отдела, ехала в командировку в Ташкент.
<…> Поступившие в институт студенты стали обсуждать, как же достать билеты. В войну это было почти невозможно. И вот я стою в группе свердловчан и слушаю кто как собирается этот вопрос решить и все больше и больше прихожу в ужас. У всех есть какие-то возможности. А у меня? Что я могу, девочка из детдома в большущем чужом городе? И вот оказалось, я все могу. Когда (хотя. – Ю. К.) я со слезами рассказывала Оленьке о своих невзгодах <…> И вот я получаю билеты (два – теперь уж я помогаю одному искалеченному студенту) по роскошнейшему отношению от МХАТа «для семьи зав. репертуаром»… и т. д.
Теперь осталось удрать из Нижне-Исетска, чтобы никто не заметил, чтобы милиция не узнала.
Да, я забыла, что в Свердловске у меня появились еще друзья из Москвы. Это была близкая моей Машеньке семья Ивановых. Потихоньку мы со Светкой перевезли к Ивановым вещи и уж от них поехали на вокзал. На поезд мы едва успели. Город большой и в самый нужный (или ненужный) момент встали все трамваи. Последний участок пути мы бежали. И тут случай. Какой-то милейший мальчик схватил у меня чемодан и донес до вагона.
