Владимир Уборевич - 14 писем Елене Сергеевне Булгаковой
В доме у нас бывали и Осип Максимович Брик, поэты Асеев и Кирсанов с очень красивой женой Клавочкой. Мне в детстве казалось, что волосы у нее золотые с розовым оттенком. Надежда Давыдовна Штеренберг, подруга Лили, очень подружилась с мамой. И ее дочь, Фиалка, и художник Саша Тышлер – были мамиными друзьями.
Запомнился маскарад, который мама устроила не знаю в честь чего. Евгений Александрович Шиловский, помню, надевал папин монгольский халат – зеленый, подбитый белым барашком. Мама его затягивала широким зеленым шелковым шарфом. Главное же я увидела, когда меня разбудил шум в столовой, уже поздно ночью, и я вошла в столовую. Я увидела: на нашем большом дубовом буфете (если быть точной – на казенном буфете) сидит Михаил Афанасьевич в халате, в чалме по-турецки, а все гости безудержно хохочут. В Ташкенте я спросила у Елены Сергеевны, что это была за игра. Она сказала, что Булгаков затеял шарады, и было безумно весело. Тогда же она мне сказала: «Мирочка, я познакомилась с Михаилом Афанасьевичем в вашем доме».
Теперь меня удивляет, что Елена Сергеевна говорила о встрече с Булгаковым много и часто по-разному. Елена Сергеевна ушла из нашего дома, ушла от Евгения Александровича Шиловского к Булгакову, забрав с собой младшего сына Сережу. Женечка остался с отцом и теткой – Ольгой Сергеевной. И с нами. Мы были очень дружны.
Помню, что жильцами нашего дома этот разрыв был воспринят болезненно: Елену Сергеевну осуждали. В Ташкенте она мне говорила, что ее осудила военная среда, а Михаила Афанасьевича – театральная. Поняли их только близкие друзья, о которых она часто вспоминала с любовью.
ПИСЬМО № 5
27-VI-63 г.
Дорогая Тюпочка!
<…> Начну сегодня рассказывать Вам о себе.
Жила-была глупенькая девочка и дожила она на Большом Ржевском, 11 до 13 лет, доучилась в 110-й школе до пятого класса. Было у нее много чудесных друзей, хорошие папа с мамой, своя комната с канарейкой, куча всяких дел и игр, и не понимала она, что всю свою последующую жизнь будет вспоминать это обыкновенное детство, как сказку жизни своей. Если я обращаюсь к прошлому, то не вспоминаю почему-то ни одного пасмурного или холодного дня, а вижу все в ярком золотом свете. Не эпизоды жизни, а «ту» жизнь я отличаю мысленно от этой, как день от ночи[3].
Итак! Весной, в начале мая все это началось для меня и для моих подруг. 31 мая застрелился Ян Борисович Гамарник. Как Вы помните, они жили в 13 квартире над нами.
В комнату, где лежал Я. Б., нас не пускали. Мы с Ветой (дочь Я. Б. Гамарника – Ю. К.) сидели в большущей гостиной и рассматривали альбом с фотографиями, зачерчивали черным карандашом тех, кто уже из военных пропал. Не знаю, почему мы этим занялись и что чувствовали, что думали. О своем папе я еще ничего не знала, но уже предчувствовала. Мама меня уже подготовила. Когда произошло несчастье в доме Гамарников, мама сказала мне что-то неясное, что папа тоже может попасть в неприятность, что он был дружен с Я. Б. и что-то еще. В общем как-то пыталась меня подготовить. А она уже несколько дней, как знала, что папа арестован. <…> У мамы на Белорусской ж. д. были дружки из особых групп (НКВД). Они всегда предупреждали маму, если к Москве подходил папин вагон из Смоленска. На этот раз произошло следующее. Маме позвонили с дороги, что папа приезжает. Она попросила Машеньку приготовить завтрак и уехала на вокзал. Приехала она после 12, сказав Маше, что папа где-то задержался.
<…> Мама, приехав на вокзал, увидела, что вагон папин оцеплен. Она резко и неожиданно оттолкнула одного из охраны и вбежала в вагон. В салоне у стола стоял отец, очень бледный, в штатском костюме. Он успел только сказать: «Не волнуйся, Нинок, все уладится» и их заперли в разные купе. Маму продержали взаперти четыре часа.
Когда ее выпустили, она поехала в НКВД. Я знаю, что последние годы у нее завелось много друзей из этого почтенного заведения. Не знаю, каким образом, она так легко попала к какому-то начальнику. К нему он ворвалась со словами: «Что у Вас за бардак! Сейчас арестовали Иеронима Петровича!» Не знаю, кто это был, но из ее поведения видно, что они были знакомы. <…> Так вот. Этот тип сказал Нине Владимировне, что все будет в порядке, а сам в тот же день прислал к нам своих с обыском. Я была отправлена с Машенькой (няней – Ю. К.) на «Принцессу Турандот».
Об обыске мама была как-то предупреждена: она велела Маше накрыть стол на троих и вела с «ними» дружескую беседу. <…> Мама умела держать себя в руках. Маша говорит, что тип, который был при обыске, сказал ей, что это первый случай в его «практике» и таких женщин он еще не видывал. Я об обыске ничего не знала.
Десятого июня утром ко мне вбежала Ветка и сказала, что они с мамой едут в Астрахань. Сколько было радости, когда я сказала, что мама тоже выбрала Астрахань. Женам предложили для ссылки несколько городов на выбор: Оренбург, Гурьев, Астрахань… Все выбрали Астрахань.
Мама все толковала, что там ей легче найти работу. Ведь она работала старшим инспектором в Наркомпищепроме у Микояна.
Итак, мы с Веткой счастливы, едем вместе. Не понимаю сейчас, как это в нас все странно укладывалось: и горе, и полное непонимание трагизма происходившего. Я была полна забот о своих канарейке, рыбах, черепахе и хомяке, которых решила везти с собой.
Помню нашу развороченную квартиру, маму среди перевернутых корыт, неистово курящую, но никогда не плачущую. Машенька едет с нами. Друзей в доме немного – все боятся. Знаю, что заходила только Галина Дмитриевна Катанян. Лиля (Брик – Ю. К.) сказала «Мы сейчас с Ниной друг друга не украшаем». У нее дело тянулось дольше. Виталия Примакова (ее мужа – Ю. К.) арестовали в июне 1936 года. Он уже сидел почти год. Несчастный! Это был человек железной воли <…> Итак! Завтра мы едем в Астрахань.
Целую нежно самую чудесную и прелестную женщину на свете.
Мира
ПИСЬМО № 6
30-VI-63 г.
Добрый вечер, дорогая моя Елена Сергеевна!
Продолжаю. 11 июня 1937 года Машенька сказала маме, что едет с нами в Астрахань. Дома сборы. Мы с Веткой пошли на Арбат погулять и поесть мороженого. Мы что-то загуляли – долго отсутствовали – и наши бедные истерзанные матери подняли по этому поводу ужасающий шум, заявили о нашей пропаже в милицию. <…>
Мы собираемся в дорогу. Мама растаскивает свою антикварную посуду, меха (обезьяна, горностай еще от дедушки – ее отчима), бабушкины бриллианты по друзьям и подругам, книги, мебель сдает коменданту дома. Все это сделать очень трудно, так как в нашем парадном проверяют эти дни паспорта. Надежда Давыдовна Штеренберг боится прийти. Галя Катанян решается и уносит из дому два чемодана. Галина Дмитриевна не была даже приятельницей мамы. Или, скорее, не была близкой приятельницей. Спасибо, навестила маму в тот день. Сейчас я с ней очень дружна и люблю ее.
11 сентября мы с Машенькой и вещами едем на вокзал после мамы. Не знаю, что с моей головой случилось, но помню я очень мало. Многое мне напоминает Ветка, которая все помнит, кое-что Маша. Маша говорит, что на вокзал в этот день мы с ней приехали, когда поезд уже тронулся. Мама соскочила на ходу, вещи снял где-то дальше тот человек, который нас сопровождал. Мы поехали на следующий день. В купе с нами ехал человек в штатском и ленинградка – Катя Корк (жена А. И. Корка. – Ю. К.). Это было 12 июня. Мне газет не давали, так что я не знала, что 12 был приговор приведен в исполнение.
Из этой поездки я запомнила только, что у меня много дел было с моим зверьем. Ехали со мной канарейка в клетке (подаренный Лилей, замечательный певун кенарь), золотые вуалехвосты рыбки, черепаха и белый пушистый котенок.
Еще я помню, что именно в тот роковой день я все время напевала певучий мотив из Шопеновского похоронного марша из второй части, который прямо-таки ко мне привязался. Мама же все время делала мне замечания, что я пою, а «у Кати болит голова». Катя рассказывала свои сны, связанные с «Гутей» (Корка звали Август). Я не знала, что в этот день этот мотив звучал для них как пытка.
Еще помню, что в дороге мама пыталась объяснить мне папину правоту, читая вслух А. К. Толстого стихотворение «Правда». Не знаю, помните ли Вы его. Я его недавно перечитывала. Смысл его такой. Несколько братьев пошли искать по свету правду, и подошли к ней с разных сторон и увидели ее также по-разному. И поспорили братья, какая она – правда, и передрались «за правду», и дети и внуки по сию пору дерутся. Вот грубо смысл стихотворения. По-видимому, мама думала, что папа погиб за какую-то свою «правду», хотела его оправдать передо мной. Не знаю, мамины ли вскользь и с умыслом сказанные мысли о папиной правоте, то есть о невиновности или что-то еще, но не помню минуты в своей жизни, чтобы мне пришло в голову, что папа был предателем или шпионом. Не знаю, не могу себе представить, как многие и многие жены верили, что мужья их предатели. Что за слепые курицы! В мамином поведении, слава Богу, не было ни этой глупости, ни предательства. Вела себя мама удивительно. Слез я не видела. Никаких истерик. Катя же плакала и ныла всю дорогу.
