Илья Альтман - Неизвестная «Черная книга»
В Витебске немецкие варвары расстреляли семью служащего Абрамского. В этой семье помимо отца и матери было двое детей. Ворвавшись ночью в дом, гитлеровцы застрелили мужа и жену Абрамских, а мальчикам Моисею восьми лет и Арону семи лет отрубили руки. Заперли их в квартире и ушли. Дети умерли.
В поселке Чихачево Калининской области немцы организовали каторжные работы для еврейского населения. Не так давно туда привезли эшелон, в котором было около трехсот евреев. Их заставляли выполнять самые тяжелые работы – возить камень, бревна. Люди жили в неотапливаемых вагонах. В течение нескольких дней они не получали никакой пищи, потом им начали выдавать по тарелке жидкого супа в день. Обессилевшие от голода, истощения и непосильного труда, пленники фашистов умирали десятками. Через десять дней из трехсот евреев, прибывших в Чихачев, осталось лишь сорок человек, но они тоже были обречены на смерть. Вскоре ни один из них не мог двигаться. Тогда немцы погрузили их в вагон и увезли в неизвестном направлении.
В Новосокольниках фашистские мерзавцы взяли одиннадцать еврейских женщин и поселили их в одном доме. Немцы глумились и издевались над своими жертвами, а затем облили дом керосином, подожгли его, и все одиннадцать женщин погибли в огне.
Во время моего пребывания в тылу у фашистов я встречала многих людей из Минска. Они рассказывали мне о том, что немцы в Минске открыто заявили о намеченной ими программе – уничтожить всех подрастающих детей мужского пола – евреев. Эту программу они осуществляют со звериной жестокостью. Нередко гестаповцы врываются в квартиры домов, расположенных в кварталах еврейского гетто, и уводят с собой мальчиков и юношей, которые затем бесследно исчезают.
Немцы в Ессентуках
Письмо художника Л. Н. Тарабукина и его жены Д. Р. Гольдштейн писателю Ю. Калугину
[247]
[…] Вы спрашиваете, как мы уцелели? Как произошло это чудо? Удержись в Ессентуках немцы еще некоторое время, и мучительной смертью погибли бы и мы. И до нас дошла бы очередь. Но… начну сначала.
Как только немцы вошли в Ессентуки, началась дикая антисемитская агитация – в листовках, плакатах, карикатурах. Через несколько дней населению начали выдавать хлеб – по двести грамм на человека в день. Евреям хлеба не выдавали. На хлебных лавках появились надписи: «Евреям хлеба нет». При получении хлеба необходимо было предъявить паспорт для проверки, не является ли владелец паспорта евреем. Затем последовал приказ: создать еврейскую общину, которая должна произвести регистрацию всего еврейского населения. Председателем общины был назначен местный еврей, адвокат[248]. Регистрация выяснила, что в Ессентуках осталось пятьсот евреев. Через два-три дня последовал новый приказ: «Для всех евреев в возрасте от 15 до 75 лет вводятся принудительные работы по очистке и уборке госпиталей». Работа продолжалась две недели. Когда она была закончена, последовало распоряжение:
Так как появилась необходимость отправить всех евреев в места малозаселенные, все зарегистрированные в Ессентуках евреи обязаны в такой-то день, в таком-то часу собраться в школе. Разрешается взять с собой до тридцати килограммов багажа. От явки освобождены евреи, состоящие в смешанном браке.
Таких смешанных браков в Ессентуках оказалось пятнадцать, и эти пятнадцать человек уцелели, хотя в последние дни, когда Красная Армия стала приближаться к Ессентукам, фашисты стали подбираться и к нам, и нам пришлось скрываться (позже мы узнали, что в Пятигорске и Кисловодске, накануне своего бегства, гитлеровские мерзавцы расстреляли всех евреев без исключения).
За месяц до прихода немцев мы познакомились с Вашими родственницами Полиной Ефрусси и Зинаидой Мичник. Встречались мы довольно часто, а потом поселились вместе с Ефрусси. И она, как и сестра ее Зинаида Мичник, – научные работницы Ленинградского медицинского института.
Несмотря на почтенный возраст (каждой из них за шестьдесят лет), и их гнали на принудительные работы. Когда 9 сентября последовал приказ о высылке евреев в «малозаселенные места», сестры Ефрусси и Мичник отравились, приняв большую дозу морфия. К сожалению, морфий не подействовал: они выжили. Пишу «к сожалению», так как на долю этих несчастных женщин выпала смерть более ужасная, чем от морфия.
У сестер было много хороших и ценных вещей. Перед самоубийством они все вещи раздали своим коллегам. Когда они остались живы и когда через некоторое время показалось, что гестапо оставило их в покое, коллеги стали возвращать им полученные вещи. Как потом оказалось, гестапо только этого и ждало: когда все вещи вернулись к их владельцам, к сестрам явился глава гестапо с двумя адъютантами (я была в это время у Ефрусси). Фамилию гестаповца не припомню сейчас, но я никогда не забуду его прозрачных, как лед, глаз, его отрывистой, похожей на лай речи, его колоссального роста и длинных обезьяньих рук. Адъютанты вывели несчастных женщин из дому, усадили в машину и увезли. Глава гестапо остался в квартире, собрал все вещи, даже миску, в которой лежали половые тряпки, и, очистив квартиру, укатил с вещами.
Полину Ефрусси и Зинаиду Мичник фашистские негодяи расстреляли в лесу. Это было 29 октября. В этот день были расстреляны еще 483 еврея – все евреи, оказавшиеся в Ессентуках, и согнанные еще полтора месяца до этого в школу для отправки в «места малозаселенные»… Среди расстрелянных глубокие старики, старухи и грудные младенцы. Никого не пощадили фашистские варвары!
[1943]Стенограмма беседы с жителем Симферополя Евсеем Ефимовичем Гопштейном
Немцы пришли в Симферополь утром 2 ноября 1941 года, заняли они под свой штаб здание мединститута по Вокзальной улице, и население Центрального района узнало о входе – вступлении в Симферополь от жителей, которые по тем или иным делам стали появляться в разных частях города. Часов около девяти-десяти утра 2 ноября в городе стали появляться первые немецкие фигуры.
Первое, на что население обратило внимание, – подчеркнутая щеголеватость – все были свежевыбриты, одеты щеголевато в новые чистые костюмы, словно люди явились для парада, а не из-под Перекопа. Оказывается, сюда были брошены части из тыла, это было сделано для того, чтобы у жителей появилось другое впечатление. Об этом впечатлении долго в городе говорили. Говорили: «Воевали, воевали, а смотрите, какие они чистенькие, аккуратные». Так, в течение первых часов 2 ноября они распространились по всему городу, начали мчаться мотоциклисты с какими-то поручениями, чувствуется, что они являются хозяевами города. В центре районов начали появляться дощечки с указанием маршрута. День был тогда солнечный, погода была еще не осенняя, просто прохладная, не работавшее население высыпало на улицы, по углам были группы народа, начинался разговор с солдатами, кое-кто понимал по-немецки, еврейское население начало разговаривать.
Я вышел из дома часов около двенадцати, прошел по центральным улицам города, заглянул на Пушкинскую и натолкнулся около театра на толпу, когда подошел поближе, то увидел, что висел первый приказ на трех языках: русском, украинском и немецком.
На стене висел приказ с тремя параллельными полосами, оформленный ярко-красной рамкой. Совершенно очевидно, что толпа в несколько десятков человек приказа читать не могла, поэтому кто-то зычным голосом читал приказ вслух, читал громко, и если не все, то общий смысл приказа я усвоил сразу. Надо сказать, что приказ был довольно большой и сразу же произвел жуткое, удручающее впечатление, чувствовалось, что жизнь Симферополя (до того момента не чувствовалось) как будто топором обрублена. Весь тонус жизни, взаимоотношения людей друг с другом разных национальностей, атмосфера была дружелюбная. Симферополь был многонациональным. В Крыму по переписи насчитывалось пятьдесят национальностей, [1126800] жителей. Такое громадное количество национальностей на сравнительно небольшое количество жителей. Люди жили по-братски, дружелюбно, элементы национальной борьбы отсутствовали. Но этот приказ вносил в эту атмосферу какое-то новое начало. В приказе слово еврей не употреблялось, а говорилось – жиды.
Первый приказ говорил, что германская армия вступила в пределы Крыма. Насколько помню, говорилось так, что германская армия вступила не как завоевательница, не для захвата территории, а вступила на борьбу с жидами и большевиками. Половина приказа была отведена жидам, и слово «жид» склонялось на все лады – жиды, жидам, о жидах.
На всем протяжении приказа из этого чувствовалось, что тут таится что-то новое, закрадывалось болезненное чувство. Я почувствовал это как еврей и другие почувствовали, что жизнь Симферополя начинает двигаться по нездоровому курсу. Когда содержание приказа стало ясно – мало кто говорил, большинство молчало. В этом приказе говорилось о военнопленных, чтобы не давать приюта, что всякий укрывающий военнопленного будет отвечать по закону. Я перестал слушать приказ и стал всматриваться в лица толпы. Она была пестрая, разношерстная – армяне, татары, евреи и русские. Меня заинтересовало, как реагирует толпа, как она воспринимает этот приказ, самую основную идею. Мне хотелось увидеть, встречаются ли элементы сочувствия, можно ли это заметить на лицах населения, и надо сказать, что я ошибки не делал и не делаю теперь, когда говорю, что настроение было не в пользу приказа. Люди стояли с опущенными головами, сосредоточенными лицами, нахмуренными бровями. Видно было, сколько я мог видеть по окружающим, что сочувствия нет. Они рассчитывали, публикуя этот приказ, на зоологические инстинкты, они рассчитывали встретить старую закваску, и должен сказать, что я в первый момент этого не видел. Толпа стояла огромная, молчаливая, никаких обменов впечатлений. Вот первое впечатление от вступления немцев в город. Вот первый приказ.
