Николай Котыш - Люди трех океанов
— Наш или немецкий десант?
— Цэ наши, товарищ полковник! — знающе отвечал Петюренко. — Идэ пристрелка дэсанта.
Белые колокола парашютов зарябили на аэродромном поле. Но один, чуточку запоздавший, еще колыхался в воздухе, и его несло прямо на стоянку.
— Не умеет управлять стропами, что ли? — с досадой заметил командир дивизии.
— Ни, товарищ полковник, цэ форс-мастерство, — пояснил Петюренко. — Хоче именно тут примоститься.
И верно, через минуту парашютист удивительно расчетливо опустился рядом с самолетом. Пружинисто коснулся земли, подхватил, намотал на руку стропы и враз погасил купол.
— Ловко работает матросик, только росточком маловат, — вслух подумал Рудимов.
— Так це ж наш Катеринко! — ахнул от удивления Петюренко.
— Так точно, товарищ полковник, — парашютист подошел к комдиву и метнул ладонь к бескозырке, лентами прихваченной к подбородку: — Старший матрос Катеринко.
Рудимов глядел на паренька и не верил своим глазам: на фланелевке Катеринко позванивали два ордена Красного Знамени и медали.
— Молодец! Значит, не подвел? — потряс Рудимов руку матроса.
— Вроде, — краснея по-прежнему, как девчонка, говорил Катеринко. — А я видел вас, товарищ полковник, там, над Судаком. Ваш Як-9 со звездами узнал. Бегу, кричу ребятам, что это мой командир летит, а они не верят, смеются…
…Пришел час, когда Степан Осипович ступил на севастопольскую землю. Город лежал растерзанным у помутневших от пепла бухт. Ребра рухнувших зданий, еще не остывшие после пожаров камни, неживая тишина улиц — все, что осталось от говорливого, веселого, белокаменного Севастополя.
А война, покашливая орудийными глотками, катилась все дальше на запад. Дивизия Рудимова пролетела пол-Европы и приземлилась в Бургасе. Пахло озоном и березовым соком. Теплое майское небо полосовали первые молнии. Над Балканами громыхала гроза. Веселая, шумная, заряженная дождями и урожаями. Рудимов снял фуражку и подставил голову ливню:
— Нет, все же есть бог, черт побери, если так нас встречает.
Когда дождь улегся, д в долинах еще шумело половодье, летчики увидели: под самыми облаками тянется журавлиный косяк. Перед глазами Рудимова встала давняя госпитальная ночь. Тогда тоже трубили журавли. Но каким печальным был их зов! Птицы тайком, под покровом ночи, перебирались в обетованные места. А сейчас летели спокойно, неторопливо, и в их безмятежном кличе чувствовалась неотступная власть весны. Кто-то вздохнул:
— По нашему маршруту идут — в наши края…
Кто-то с тоской добавил:
— Скоро и нам туда.
— Девчата там ждут, — вздохнул Ростокин.
Гай не то осуждающе, не то с пониманием прокомментировал вздох Кирилла:
— Семьянин думает о хлебе, холостяк — о любви.
Девятого мая Рудимов выхлопотал у армейского начальства транспортный самолет и поэскадрильно отправил полки в Берлин — столицу фашизма, ставшего синонимом кровавого безумства и всечеловеческой ненависти.
Когда собирались в дорогу, комполка Злыгарев позвонил комиссару Гаю:
— Какая эскадрилья полетит первой?
— Ну, а сами вы как считаете? — спросил Гай.
— Конечно рудимовская.
— Я тоже так думаю.
Положив трубку, Серафим Никодимович ухмыльчиво потянул за ус, посмотрел на комдива:
— Оказывается, Степан Осипович, ты по-прежнему в комэсках ходишь?
— Это как понять?
— Звонит Злыгарев и говорит, что первой в Берлин должна лететь рудимовская эскадрилья.
— Выдумает такое твой Злыгарев, — сконфуженно буркнул комдив, а самого тронули те злыгаревские слова.
Последним рейсом полетели Рудимов с Гаем и Сухорябовым.
Вода в Одере казалась густой, как олифа. Берлин лежал бездыханный и раздавленный. Кое-где дымились развалины, но дым не уходил, стоял стоймя: безветрие. Рудимова кольнуло чувство, близкое к жалости и сочувствию. Да, горькая судьба у этого красивого и надменного города. Но сколько из-за него обратилось в пепел других городов…
К рейхстагу едва пробились — оказалось, не один Рудимов догадался привести полк к Бранденбургским воротам. То и дело слышались команды:
— Сто семнадцатому истребительному собраться у левого крыла!
— Четыреста двенадцатый, станови-ись!
— Двести двадцать пятый стрелковый приглашают наверх!
«Надо же, «приглашают», — улыбнулся, покачал головой Корней Иванович. — Дожили солдатики…»
Все колонны рейхстага были исписаны русскими, украинскими, грузинскими, узбекскими и прочими фамилиями. Оставались свободными места повыше, куда рука не доставала. Но на одной колонне уже и на высоте далеко виднелись крупные, слегка хромающие два слова — «курские прометеи». А ниже фамилии — около двадцати, — и еще чуть ниже:
«Они не дошли до Берлина, но в боях сгорели как прометеи».
— Ну что, распишемся, Серафим Никодимович? — посмотрел Рудимов на притихшего в задумчивости комиссара.
— Да мы успеем, Степан… — Гай глядел на те высокие надписи, прочитал вслух незнакомые фамилии «курских прометеев» и наклонился к Рудимову, стоявшему на ступеньку ниже: — Знаешь, Степан Осипович, давай и наших прометеев впишем.
— Каких наших? — не понял Рудимов.
— Да тех, что не дошли сюда.
Комдив закивал головой и озабоченно посмотрел вверх:
— Вот только как туда дотянуться.
— Ну что ж, кому-то придется подставить спину, — быстро сориентировался Гай.
— Ты полегче, Серафим, давай полезай, — покорно согнулся Корней Иванович, подставив свою широченную спину и тугую красную шею. Рудимов тоже встал рядом, нагнулся. Сняв ботинки, Гай, кряхтя, взобрался на подставленные спины и гвоздем выцарапал рядом с «курскими Прометеями»:
Даждиев К.
Алафердов А.
Шеремет К.
Дикарев Г.
Нешков С.
Шалагин Д.
…И вот на восток уходят последние эшелоны демобилизованных. Рудимов обращается с напутствием:
— Товарищи! Родные мои! Что вам сказать на прощанье? Я счастлив, что довелось с вами служить, делить и горе и счастье. Вы многое сделали для победы. О честной службе и доблести вашей говорят ваши ордена и медали. Теперь вы пойдете на поля и заводы. Уверен, что и там будете… — комдив оглядывает длинный строй и, не стесняясь, вытирает глаза зажатыми в ладонь крагами.
ОПЯТЬ ЗОВУТ ЖУРАВЛИ
— Вас давно ждут, товарищ генерал.
— Кто именно?
— Все.
— А «старики» есть?
— Найдутся.
Холода в ту весну затянулись. Уже стоял апрель, а кружавины снеговых наметов все еще дымились от Москвы до Украины. Слегка оттаявшую за день землю ночью бетонировали морозы. Люди тревожились за посевы и сады. И вдруг на исходе второго месяца весны теплынь разлилась парным молоком. Земля, накопив обилие вод, сладостно изнемогала от влаги и солнца. В рост пошли озимые. Зацвел терновник.
С высоты полета Ту-104, шедшего за облаками, земля казалась близкой. Но когда солнце прожигало проемы в облаках, синеватые поля угадывались далекими, будто погруженными в воду. Где-то за Мелитополем облака расступились еще шире, и к земле потянулись длинные лучи солнца. Они казались накаленными докрасна стропами, на которых раскачивалась вся планета. Когда же тучевая гряда начисто ушла с маршрута, забелели взявшиеся первоцветом сады. Они вспыхивали белыми костерками, как мираж в степи. Генерал Рудимов, преподаватель Академии Генштаба, летевший в свой полк на праздник, сидел у иллюминатора и неотрывно глядел за борт. Узловатые пальцы теребили занавеску. Вот она, знакомая до последней морщинки степь. Вон там горбились земляные валы. За тем холмом он, Рудимов, был ранен. По этому тракту его везли в гарнизон. Вроде бы степь осталась та же. И не та… Силится Степан Осипович понять перемену и не может. Ах, вот оно что. Сады! Сады-то белеют — будто облака на землю упали. А ведь они в то жуткое лето сгорели…
Подошла стюардесса, миленькое, с наивно детскими глазками создание, в неведомо каким образом державшейся на вспушенных волосах пилотке, остановилась возле кресла Рудимова и заученным голосом объявила:
— Мы пролетаем знаменитые Сивашские озера, где в гражданскую войну и в Великую Отечественную…
— Дочка, Сиваши давно пролетели, — тихо сказал генерал. — Уже крымская степь пошла.
Никто не знал — ни маленькая стюардесса, ни сидевшие рядом пассажиры, — о чем думал приникший к иллюминатору генерал. Только занавеска подрагивала да с виска скользил пот.
Генерал жадно глядел на степь. Где-то над этой ширью сгорело мятежное сердце Косты. Не вернулся из-за Сивашей Алафердов. В этой вот неоглядной, раскинувшейся до самого горизонта степи его, Рудимова, раненного, расстреливали «мессеры». Тут он оставил частицу своего тела. Хотелось увидеть место, где лежал пригвожденный осколками. Это намного южнее Сивашей, неподалеку от позиционных траншей. Здесь некогда приветствовала его пехота. Но траншей уже нет. Остались лишь чуть приметные буроватые полоски, зажатые массивом пшеницы. Нет, с высоты ничего не увидишь.
