Казимир Малевич - Черный квадрат
Наша современность угрожает Искусству чистому и не может его видеть как таковым, вне утилитарных предметов.
Преследует его чистую абстракцию, не зная того, что оно вырабатывает тончайшие шелковины нервных волокон и воспринимает красоту вечной тишины мира, находящегося среди хаоса других устремлений человека; из этих тончайших волокон восприятия возникают прекрасные строения новых явлений, чистых, как таковых; но человек с иной клетки сознания не хочет любоваться шелковой материей как таковой и хочет облачить свое тело для того, чтобы быть прекрасным, он хочет надеть на себя красоту и скрыть свою наготу, <он> режет тогда прекрасную материю на куски, режет красоту, сшивает ее согласно своему телу и напяливает, как дикарь в нос кольцо, и полагает, что Искусство должно быть для него, для оформления его наготы.
Но тело его сотворено по другому началу и приобрело формы другие, нежели формы Искусства, и потому как ни прикладывай Искусство к его телу, оно все же будет тем, чем есть.
Китайцы и другие люди ломают тело свое для того, чтобы быть красивы<ми>, так глубоко <в них> внедрена сила Искусства как такового. Так и в нашей современности стремятся люди одеть простые утилитарные <вещи> в элементы Искусства, так каждую посуду распис<ыв>ают узорами, как бы от этого пища в них будет лучше, но пища не лучше будет от этого; как только восприятие формы, в чем находится содержимое, свяжется с приятным чувствованием вкусового и эстетического, тут соединится и приятное и полезное.
Может быть, люди не заметили того еще, что все восприятия они распределяют по отдельным частям или клеткам. Так, например, потребность молитвы совершается в одном месте, потребность видеть Искусство в другом, потребность удовлетворения голода в третьем. Так человек распределяет участки для постройки фабрик, церквей, театров, клубов, чтобы получить пищу для насыщения одной части нервной системы. Вот почему дворец строится в таком плане, чтобы в нем была и церковь — или клуб, и театр, и столовая. Чтобы человек мог бы удовлетворить голод всех различий восприятий нервной системы. Но этого мало, человек хочет это все носить с собой, поэтому христианин надевает крест на шею и надевает одежду красивую.
Уже это подразделение домов, в которых происходит выработка известного продукта насыщения той или иной стороны организма, говорит за то, что существование Искусства как такового вполне является нормальным, и даже не будет ничего ненормального, если художники будут вырабатывать исключительно абстрактные явления, которыми будут удовлетворять чувство красоты.
Другими словами сказать, не будут приносить сковороды и наковальни на сцену или вешать в маленьком виде брелки, серьги из маленьких серпов или молоточков, обработанные Искусством; материя тоже <не> будет испещрена портретами вождей или орудиями производства.
Современность как раз стоит на этой точке зрения, спутывает все в одну кашу, творит кашу из всех элементов, окружающих ее, жестоко одурманивая художников. Конечно, это происходит потому, что в современности моей лежит стремление из тройственного идеологического лика создать одноликое (или <из> двойственного восприятия мира — одноликое) или даже утверждение одного лика — материалистического происхождения мира вне религии и Искусства — «Мир как утилитарность»), как <будто> бы человек не состоит из восприятии красоты, <но> только <из> чистого технического утилитаризма.
Итак, совершенно немой проблеск Сезанна обратил <на себя> мое внимание и <внимание> многих живописцев, которые прошли в этом направлении и идут дальше, минуя все препятствия и предложения людей других участников сознания с особой культурою и мировосприятия, и идеологии.
В сезанновский живописи уже началось освобождение Искусства от предметности, а в кубизме мы уже видим полное разрешение <Искусства от> предмета и переход живописца в свой участок Искусства как такового, освобождение от религиозного участка сознания и государственного, бытового и проч.
Кубизм есть наибольшее установление или наивысшая точка Искусства как такового. Самое важное в этом установлении это то, что в кубизме, <прежде> всего, отсутствует восприятие элементов металлической культуры, это движение с последующим ощущением динамики.
Эти наиглавнейшие элементы составляют существо всей металлической культуры, которая ничего общего не имеет с Искусством, но, будучи в среде ее, художники бывают захвачены динамичностью и начинают строить свое беспредметное или предметное Искусство в этом плане, отсюда возникает картина, выражающая живописное динамическое состояние.
Футуризм, таким образом, есть целиком под влиянием города, металломотори<е>м культуры связан с временем и пространство<м>. Также и супрематизм в той части, где он переходит в динамизм.
Последние влияния следует исключить из Искусства и признать их только в моментах наивозможной статики.
Так себе мыслю суть Искусства, которая и заключается в недвижности прогресса и объемов познания.
Все эти термины ничего <собой> не представляют в Искусстве, ибо происхождение их не исходит из Искусства, оно просто не знает их и знать не может. Сознанию же того участка, который как бы контролирует чистые живописные восприятия, принадлежит роль только построения, как и каким образом включать, выключать явления и восприятия воздействия, и только знать те последние немыслимо; мне кажется, что распорядок сознания нельзя считать знанием того, чем <оно> распоряжается.
Недвижность Искусства должна быть признана основой его, движимость же должна быть признана в тех культурах, в которых нет достижения и предела, не найден синтез. Например, живопись в Искусстве имеет ясно выраженную свою предельность, можно начертить орбиту или поле ее, из которого она не идет дальше, в ней самой как таковой нет прогрессирующих явлений, нет образа, нет идеи и нет представления, это простое кипение. Но оказывается, что «знаток живописи» усматривает в ней процесс знаменитого движения «вперед»; оказывается, что этот знаток живописной культуры принял движение автомобиля, движение своей идеи или идеи строения общественных отношений за движение живописное. Его спутало то состояние человека, в котором человек находится в поезде, человек лежит не двигаясь, не делая никакого усилия пробежать, его везет поезд, а знаток живописный видит, что человек тоже двигается. Оказывается, и живопись <может быть> в этом же положении, наступил<а> новая религия, значит и живопись новая, т. е. она движется, а живопись сама по себе недвижна, ибо она вне идеи. Искусство греков до сих пор осталось Искусством, а за это время много пробежало автомобилей в прогрессивном времени, оно же осталось в том виде и с тем же воздействием, что и тысячу лет назад.
Таким образом, вполне возможно сказать, что из Искусства должно быть выключено движение, и признать все виды Искусства, в которых выражено движение, принадлежащими металлотехнической индустрии.
Признать же произведениями Искусства <необходимо> только те, в которых нет ни силы, ни движения этой силы (покой).
Живописная линия стала предельной сезанновской границей, а уже протуберанцы ее достигли пределов кубистического созвездия и там потухли, но это не значит, что линия Искусства погасла, за пределами живописными возникают цветовые участки, а за ними бесцветные, т. е. белое или черное; в таком виде и степенях выявляется новое Искусство, которое идет к созданию нового ордера архитектурного стиля, что приписываю супрематизму. Отсюда совершенно очевидна линия Искусства, его синтеза, единого и неизменного, ибо синтез, усматриваемый в супрематическом архитектурном ордере, является только новой формой уже установленного некогда в допервобытных <временах> выхода человеческого элемента, ставш<его> <полноценным> человеком в первобытном <обществе> с <его> синтезом Искусства; <синтез Искусства существовал, тогда> как единственная база жизни <человека>, исковерканная в настоящем другими потребностями удовлетворения, напр<имер> голода, <удовлетворение> которого не успело еще выработать новый синтез недвижности дальнейшего пищевого разврата.
Оно вовлекло и Искусство, которое потеряло свою недвижность и, прикладываясь за прогрессивным движением удовлетворения голода, чувство которого развратилось, бежит и изменяется в силу закона голодного бега, называемого жизнью.
Отсюда живописцу кажется, что прогресс живописи его зависит от того, что содержанием живописного холста будет не языческий Бог, но христианский или тот или иной образ управления общественными взаимоотношениями.
Тоже вождь той или иной формы общественного Госстроя будет убеждать живописца в том, что беспредметная его мазня ничего не значит и что он будет великим живописцем современности, даже мировым, когда расплывчатый контур его живописи обострится контуром, сжимающим растекшуюся живопись в определенный лик его идеи, или образ.
