Джерри Краут - «Окопная правда» Вермахта
«Народное единство» стало своего рода лейтмотивом для многих солдат. «Мы стоим у пылающих врат Европы, и лишь вера освещает нам путь», — восклицал один из них в начале сентября 1939 года. Герман Витцеман в июне 1941 года заявил: «Я с радостью умру за мой народ и за мою германскую родину». Затем он добавил: «Германия всегда занимала основное место в моих мыслях о земном». Зиг-берт Штеман стремился к торжеству «единого порядка, духовного космоса, подобного средневековому, всеобъемлющего, в котором неразрывно связаны вера и знание». Ощущение жизни в пьянящие времена поражало и Вольфганга Деринга, считавшего, что он живет «в революционную эпоху». Рейнгард Беккер-Глаух соглашался с ним, ощущая в июне 1942 года, что «эта эпоха подобна порогу».
И куда же должен был привести этот революционный порог? «Идет битва за новую идеологию, новую веру, новую жизнь!» — восклицал один солдат в порыве горячей поддержки национал-социалистской идеи. «Мы знаем, за какие идеалы сражаемся», — хвастал в апреле 1940 года рядовой К. Б. Словно завершая его мысль, в декабре того же года Ганс-Август Фовинкель утверждал: «Наш народ ведет великую борьбу за существование и выполнение своей миссии. Мы должны бороться ради конечной цели, чтобы придать смысл этой борьбе… Где наш народ ведет борьбу за существование, там наша судьба». Карл Фухс соглашался с ним в мае 1941 года: «Значение индивида на войне относительно невелико, но все же самопожертвование индивида в борьбе за идеалы не пропадает даром». А идеал? В одном из последующих писем Фухс утверждал: «Мы боремся за существование целого народа, нашего народа… Наши взгляды должны быть устремлены в будущее, потому что идет борьба, которая обеспечит благополучие нашей нации». Мартин Пеппель также отмечал в дневнике: «Сейчас мы как никогда радуемся жизни и жаждем ее, но каждый из нас готов пожертвовать жизнью ради священной отчизны. Отчизна — моя вера и моя единственная надежда». Много лет спустя после окончания войны сила этого чувства заставила Пеппеля задуматься: «Теперь, спустя сорок лет, просматривая записи, сделанные мной в то время, я могу лишь покачать головой и удивиться вдохновению, охватившему нашу молодежь».
Неизвестный солдат в конце 1944 года настаивал на том, что, хоть война и «вырвала нас из детства и поместила в центр борьбы за выживание», он приветствовал ее, потому что «это была борьба за наше будущее». И он не оставил повода для сомнений в том, что он считал будущим: «В последнее время мы часто обсуждаем войну и пришли к выводу, что это величайшая религиозная война, поскольку идеология — это лишь новый штамп, заменяющий слово «религия». В нацистской идеологии я черпаю веру в то, что борьба закончится победой наших… убеждений». После захвата Германией Польши Вильгельм Прюллер ликовал: «Это победа священной веры, победа национал-социализма». Затем он добавил: «Другие дерутся за ложные идеалы… Сегодня мы — не та Германия, что была прежде! Национал-социалистская Германия». Не сомневался Прюллер и в превосходстве этой новой Германии: «Спасением для рейха стало то, что человек восстал из его лона и ценой огромных усилий повел народ на поиски самого себя, наделив его единой идеологией, способной объединить людей… Было установлено политическое руководство, которое можно считать идеальным, способным по-настоящему воспитать в человеке человека». В заключение Прюллер утверждал: «Когда война закончится, я вернусь с нее куда более фанатичным национал-социалистом, чем раньше».
«Каждый немец должен, несомненно, гордиться своей родиной и должен быть счастлив и благодарен за возможность отдать жизнь за свою страну», — утверждал один солдат. Такое отношение показывает не просто любовь к своей стране, но глубокую приверженность делу национального единения. «Все мелкое и низменное должно быть отброшено, потому что идет битва и мы стоим перед лицом смерти, — восклицал Эберхард Вендебург. — И тогда «народное единство», истинное благо и чаяние всех немцев, позволит нам добиться лучшей жизни, чем была даже до войны». Фридрих Групе писал, что в выступлении перед будущими офицерами в мае 1940 года фюрер «подчеркивал, что немецкий солдат должен быть готов на любые жертвы ради немецкого народа; что наша задача — видеть в солдатах товарищей по нации; что мы всегда должны верить в достоинство и силу немецкого рабочего. И тогда мы вместе с ними придадим нашему миру новый смысл и новую силу». Мир нового содержания, составленный из новых сущностей, лучший чем до войны, — такое понимание «народного единства» придавало упорства немецким солдатам и ожесточения в борьбе за выживание, которую, по мнению многих солдат, они вели.
«Я отдаю здесь немало сил, как физических, так и эмоциональных», — отмечал Гюнтер фон Шевен в первое лето войны в России. Далее он добавил: «Война стала для меня решающим жребием… Меня укрепляет понимание того, что жертва каждой отдельной личности необходима, потому что она обусловлена общими потребностями». И Шевен без тени сомнений утверждал, что общие потребности связаны с «народным единством». «Необязательно стоять под градом гранат, чтобы постичь перемены нашей эпохи, — писал он. — Отношение оставшихся в тылу и отношение нас, фронтовиков, имеет те же последствия, потому что в вас мы видим необходимый фундамент для внутренней основы мировоззрения, помогающей определить будущее. Мы сражаемся, уверенные в том, что благородные и лучшие снова должны доказывать свое значение в борьбе с ужасными проявлениями материализма. Я вижу, как целый народ в страданиях и потоках крови проходит переплавку, которая позволит нам добиться новых успехов». Оказавшись среди ужасных реалий войны в России и, возможно, разуверившись в окончательной победе Германии, Шевен заглянул чуть глубже. В марте 1942 года он размышлял: «То, что мы видим здесь, возможно, последнее, недосягаемое проявление духа нашего времени». Не сомневался он и в тесной связи этих устремлений с «народным единством». В последнем письме, написанном в день гибели, Шевен задумался: «Все наши надежды возложены на родину — единственную землю, где живет настоящий народ, создавший нас. Очень важно, чтобы… священный огонь не угас. Мы внутренне вооружены».
Многие солдаты имели четкое понимание того, что центром нового творения является родина. «Может ли видение, основанное на твердой вере, воплотиться в новом мире? — размышлял неизвестный солдат в письме к жене в августе 1944 года. — Построение общественного порядка, основанного на национал-социализме, нельзя сдерживать вечно». Это чувство участия в строительстве нового мира пропитывало и другие письма. Себастьян Мендельсон-Бартольди в октябре 1944 года утверждал: «Несмотря на все ужасы, проявления этой войны всего лишь вторичны. Первостепенное значение, конечно же, имеет необходимость нового общественного устройства мира, чтобы преодолеть существующий контраст между приобретенной и унаследованной собственностью, между физическим и умственным трудом, между последователями и лидерами». Мендельсон-Бартольди как нельзя лучше описал этот важнейший элемент гитлеровского видения «народного единства», где статус человека основывался на его талантах и способностях, эту концепцию, немало способствовавшую росту идеализма. «Величие» немецкого солдата, по словам Хайнца Кюхлера, заключалось именно в том, что он «несгибаемо шел на заклание ради нового мирового порядка». По его мнению, это была «новая борьба за лучшее будущее». В ноябре 1944 года Мендельсон-Бартольди утверждал, что он счастлив «быть одним из безымянных членов великого общества, которое принимает любую жертву на алтарь войны, чтобы служить будущему, которого мы не знаем, но в которое все равно верим». Каллусу-Дегенхарду Шмидту будущее казалось очевидным, когда в декабре 1944 года он восклицал: «Для меня цель этой борьбы — развитие нации. Только эта цель позволяет требовать любых жертв… Для меня нация — абсолютный закон… Я верю в ее святое предназначение и цели как в божественное провидение. Она сражается за существование против целого мира… Она пойдет в своей духовной борьбе до конца. Возможно, нам будет позволено принести себя в жертву и помочь. Речь идет как о сокровенной, так и о видимой Германии. Каждый год невзгод и войны был школой, смысл которой очевиден, несмотря на все страдания».
Солдаты нередко воспринимали понятие «народного единства» с поразительной страстью, видя в нем оправдание собственных жертв. «У нас, солдат, тот, кто исключает себя из товарищества, перестает быть одним из нас и подлежит отречению и осуждению на глазах у всей роты. Вам в тылу стоит поступать так же, — советовал рядовой В. П. — Весь народ должен знать таких людей, чтобы понимать, кто их враг». Другой солдат, попав в окружение под Сталинградом, утверждал: «Я не ропщу на судьбу за го, что она привела меня сюда. Эти суровые трудности могут продлиться еще несколько месяцев, но они нужны, чтобы мы могли лучше выполнить свой долг, оказать высшую услугу нашему обществу». Лейтенант Г. Г., также попавший в котел под Сталинградом, заявлял: «Я вдруг ощущаю прилив сил. Во времена бедствий есть лишь одна заповедь. Что такое личность, если на карту поставлена судьба всего народа?» Лейтенант Г. Б. вторил ему: «Эта война вновь толкает нас на величайшее напряжение сил… Но все же мы хотим держаться, потому что знаем: это нужно для будущего нас самих, наших детей и нашего народа. И потому что верим в то, что наш народ еще не обессилел и все еще обладает энергией, которая даст ему право завоевать себе будущее… Если мы продержимся сейчас, у нас есть будущее… Ужасно, что от нас требуются такие великие жертвы, как в Сталинграде, но фюрер знает, зачем они нужны».
