Илья Ветров - Перевал Бечо
— Если фашисты на Эльбрусе, то не сегодня-завтра их можно ждать и у нас в Баксане, — скрутив цигарку, с тревогой прокомментировал поправку Кухтина начальник перехода. — Поэтому с выходом нельзя медлить ни одного часа.
— Но, прежде чем говорить о выходе, — поднялся с места Сидоренко, — надо твердо решить, куда нам идти: на Донгуз или на Бечо?
Одноблюдов взял со стола туристскую карту с пометками Малеинова и пробежал ее глазами.
— Конечно, надо идти через Бечо! — убежденно сказал он и тут же стал пояснять преимущества маршрута.
Поправив сползшую на лоб прядь волос, Кухтин наклонился к Одноблюдову и тронул его за плечо:
— А я думал, Юрий Васильевич, мы пойдем на Донгуз. Как ни говори, а подъем к Донгузу положе и легче.
— Положе-то положе, да если ты хочешь знать, Витя, и сам перевал пониже Бечо метров на сто пятьдесят, но тем не менее я все-таки за Бечо.
— Почему?
— Видишь ли, подходы к Бечо куда ближе к лагерю, там намного безопасней с точки зрения встречи с врагом.
— Что ж, я согласен.
— Еще будут какие мнения? — допытывался начальник перехода.
— Вопрос ясен, Юрий Васильевич, — сказал Малеинов и по привычке поправил очки.
— Значит, решили: ведем людей самым коротким путем — через Бечо.
— Один вопрос, — поднялся с места молодой инженер из управления комбината. — Как поведем народ: общей колонной или отдельными группами?
— Конечно же, товарищ Баранов, отдельными группами: по сто — сто двадцать человек в каждой. Поровну — сильные, слабые, дети. В каждой группе будут коммунисты, комсомольцы и руководящие работники комбината, выделенные нам в помощь. Я имею в виду товарищей Проценко, Безладнова, Евлапова, Гудима и других. Что касается порядка движения — первую группу поведу я с Кухтиным, вторую — Малеинов с Двалишвили, замыкать придется тебе, Сидоренко, вместе с Моренцом… Переводим одну группу, потом возвращаемся за другой. И так пока всех не перетащим…
В горном лагере были разные люди: старики, женщины, больные и даже инвалиды на протезах. Хотя они и могли самостоятельно передвигаться, но беспокойство за них ни на минуту не оставляло альпинистов.
— А если кто-нибудь заболеет или оступится в горах, тогда как? — поделился своей тревогой с начальником перехода Малеинов.
— Пустим в ход самодельные носилки.
Носилки были самые примитивные. Палки-жерди длиной метра по четыре. К ним приладили самодельные санки-носилки. В случае необходимости их можно было пристроить к седлам ишаков. Так и можно будет транспортировать больных.
Поздно ночью альпинисты разошлись по своим отрядам и группам. Луна давно скрылась за тучами, и, словно гигантские призраки, недвижимо стояли причудливые скалы. Впереди были полные опасностей дни перехода…
ТАМ, ГДЕ ТЕЧЕТ ЮСЕНЬГИ
В ущелье темно. Солнце еще не видно, но бледноватый отблеск его медленно разливается по небу.
— Гриша, пора вставать, — поеживается от холода Моренец.
— Разве уже четыре? — высовываясь из палатки, спрашивает Гриша Двалишвили.
— Конечно. Сейчас будет подъем.
В этот момент прозвучал сигнал.
Будить людей не пришлось. В ту тревожную ночь почти никто не сомкнул глаз. Горели костры. Матери готовили еду в далекую дорогу. Мужчины собирали скромные пожитки тех, кому трудно передвигаться, и, как умели, вьючили ишаков…
Чтобы было светлее, шоферы заводили моторы и включали фары… Так и стояли машины с включенными фарами, пока люди собирались в дорогу.
Трудно в дороге с детьми. Только маленьких, до шести лет, было около двухсот. Малыши сидели у взрослых на руках, на плечах, некоторые «путешествовали» в рюкзаках, других родители привязывали к себе полотенцем или простыней, а про запас каждому ребенку вешали на грудь узелок с едой. Так и шли.
Первую группу в колонне вел Одноблюдов. Чувствуя за спиной прерывистое дыхание, начальник перехода понимал: нужно идти не спеша, так как путь впереди предстоял длинный и трудный, а люди не подготовлены к горным переходам. Одноблюдов за эти двое суток спал от силы три часа, но, как ни странно, чувствовал себя сравнительно бодро. Видимо, большая ответственность за людей придавала ему силы. За спиной у Юрия был увесистый рюкзак с веревками, крючьями, теплыми вещами для жены и ребенка и еще плащ-палатка. Чтобы не создавать излишней нервозности, семью передал на попечение Моренца. Одноблюдову так казалось удобней.
Светало. В тени ущелья зарождалась дымчатая синева. Она светлела, поднималась ввысь и превращалась в пронизанную солнцем зябкую голубизну неба. Сквозь ветки сосен и елей уже просматривались бело-матовые контуры снежных вершин, а внизу, в чащобе леса, солнечные блики, словно дразнясь и играя, перебегали зайчиками по нескончаемой цепочке людей, покидавших турбазы.
Следом за группой Одноблюдова вышли еще две группы. Их провожали те, кто оставался ждать своей очереди. В хвосте колонны находился Николай Моренец. Широкоплечий, вихрастый, в пестрой ковбойке, обвешанный ремнями, флягами и другими походными доспехами, в раздумье стоял он на пригорке, слегка опершись на ледоруб.
Движется пестрая цепочка людей. Идут кто в чем. Вот невысокая молодая женщина в коричневой стеганке, как-то странно перепоясанная не то бельевой веревкой, не то шнуром. Это машинистка из управления комбината. Дышит тяжело, часто останавливается. У нее больные легкие… Сгорбившись, бредет сухощавый старик с черноглазой девочкой, внучкой Женей. В Нальчике во время бомбежки погибли ее родители. Поэтому особенно дорога она старику. Он не отпускает ее ни на шаг.
Вот проходит девушка в грубошерстной кофте, тонкая, с глубокими, не по летам, морщинками под глазами. Идет медленно, словно слепая, никого не видит перед собой.
Моренцу показалось ее лицо знакомым, но он не сразу признал в ней Варю Ткаченко, молчаливую, угрюмую девушку, работавшую уборщицей в той же школе в Тырныаузе. Он слышал о ее тяжелой судьбе от старого учителя, соседа девушки. Однажды, возвращаясь с педсовета, учитель разговорился с Моренцом и рассказал о ней.
Родом с Черниговщины, после смерти родных Варя переехала с мужем и дочкой в Кабарду, на родину мужа, а через месяц — война. Мужа забрали в армию, а у Вари вскоре родилась вторая дочь. Когда началось наступление фашистов на Северный Кавказ, Варя отправила детей с матерью мужа в верховье речки Черек, в селение Бабуген, и с тех пор не получала никаких вестей ни о муже, ни о детях. Ко всему же простудилась. Больной и ушла с Тырныауза…
— Борис Иванович, — окликнул Моренец геолога Митрофанова, шедшего следом за Варей. — Присматривайте, пожалуйста, за ней…
Геолог и так присматривал за Варей, хотя шел не один. С ним была Таня, старшая в семье девочка лет восьми-девяти. Держась за подол бабушкиной юбки и стараясь не отставать, семенила младшая — Люся, а самая маленькая — Наташа сидела у мамы на руках. Вскоре после выхода из турбазы тяжелая ветка ударила Наташу по лицу. Редкие зубки порозовели. Не то чтоб уж очень больно, но Наташенька почувствовала во рту солоноватый привкус крови. Уткнувшись в мамино плечо, она никак не могла успокоиться…
Вслед за семьей Митрофанова вышел из-за кустарников Кухтин в пестрой ковбойке, из-под распахнутого ворота которой виднелась морская тельняшка. Он шел медленно, ведя за руку бледного мальчугана с удивительно желтыми волосами. Часто наклоняясь к нему, он говорил: «Гляди, Боря…»
Борька смотрел во все глаза, видел и слышал совсем не то, что объяснял и показывал ему инструктор. То он прислушивался, как монотонно стучит неутомимый дятел, то настороженно ловил чье-то пронзительное «чью-ви! чью-ви!»…
Вдруг Боря вскочил на пенек и громко закричал:
— Дядя Витя! Смотрите!
Увидев на сучке под самой верхушкой сосны белку со вздернутым кверху пушистым хвостиком, Боря страшно обрадовался.
— А можно залезть на сосну?
— Ты что, сорваться хочешь…
Но зверек в этот момент перепрыгнул на другую ветку и исчез.
Когда подъем становился круче и замедлялось движение колонны, чтобы отвлечь ребят, да и взрослых от мыслей о крутизне, от усталости, Виктор что-нибудь придумывал. То он рассказывал какую-нибудь забавную историю, приключившуюся с ним на Эльбрусе, то вдруг подымал руку, держа в ней сорванный цветок.
— Что за цветок? — гремел его голос.
Те, кто слышал, поднимали голову. Красивые синие звездочки были ясно видны, но ответа не следовало.
— Так что за цветок? — вновь кричал Кухтин, еще выше поднимая пучок синих звездочек.
— Васильки.
— Нет.
— Хохлатка.
— Тоже нет.
— Горечавка.
— Кто сказал горечавка?
Чуть в сторону вышел мальчишка лет двенадцати и поднял альпеншток.
— Молодец, Паша! — похвалил его Кухтин. — У меня в руках действительно самые обыкновенные альпийские горечавки.
