Малкольм Гладуэлл - Что видела собака: Про первопроходцев, гениев второго плана, поздние таланты, а также другие истории
Если Пикассо хотел совершать открытия, а не искать, то Сезанн придерживался противоположного принципа: «Посредством живописи я ищу».
Новатор-экспериментатор действительно может приезжать на Гаити 30 раз. Именно так разум, подобный ему, определяет, чем хочет заниматься. Когда Сезанн писал портрет критика Гюстава Жеффруа, то заставил его отсидеть 80 сеансов в течение трех месяцев, прежде чем объявил, что картина никуда не годится. (Теперь она висит в ряду шедевров в Музее Орсэ.) Когда Сезанн рисовал своего арт-дилера Амбруаза Воллара, то заставлял его приезжать в восемь утра и сидеть на неустойчивом помосте до половины двенадцатого без единого перерыва в течение 150 сеансов — после чего бросил картину, так и не закончив ее. Обычно он рисовал одну сцену, потом дорабатывал ее, потом перерисовывал заново. Он славился тем, что в порыве разочарования разрывал холст на куски.
Таким же был и Марк Твен. Галенсон цитирует литературного критика Франклина Роджерса, описывающего метод проб и ошибок, характерный для Твена: «В его обычной манере было начинать роман, имея в голове некий структурный план, в котором вскоре обнаруживались многочисленные изъяны, после чего Твен обдумывал новый сюжет, переделывал уже написанное и трудился до тех пор, пока очередной дефект не вынуждал начинать весь процесс сначала». В процессе написания «Гекльберри Финна» Твен столько раз переписывал, бросал и совершенствовал роман, что на его завершение ушло почти десять лет. Сезанны этого мира поздно расцветают не вследствие дефектов личности, недостатка амбиций или наличия препятствий, но вследствие того, что творческое начало, реализуемое посредством проб и ошибок, как правило, приносит плоды спустя длительный период времени.
Один из лучших рассказов «Коротких встреч» называется «Почти исчезнувшие птицы Центральных Кордильер». В нем рассказывается об орнитологе, взятом в заложники колумбийскими партизанами из ФАРКа. Как и многие произведения Фаунтина, это отличается легкостью и изяществом. Чего нельзя сказать о процессе его создания. «Эта история далась мне тяжким трудом, — говорит автор. — Я всегда стараюсь сделать слишком много. В том смысле, что я исписал примерно пять сотен страниц, представляя рассказ в различных вариациях». В настоящий момент Фаунтин работает над романом. Его издание планировалось на текущий год. Роман еще не окончен.
4Идея Галенсона о выделении двух типов творческого начала — концептуального и экспериментального — позволяет сделать ряд важных выводов- Мы, к примеру, нередко полагаем, будто «поздние таланты» поздно встают на путь успеха. Они не осознают свои способности лет до 50, и поэтому их достижения приходятся на конец жизни. Но это не совсем так. Сезанн начал рисовать почти в таком же юном возрасте, как и Пикассо. К тому же их нередко воспринимают как творцов, которых поздно открыли; мир просто долго не признавал их дарование. В обоих случаях посылка такова: вундеркинды и «поздние таланты» по сути своей одинаковы, а поздний расцвет есть не что иное как гениальность, не признанная на рынке. Доводы Галенсона подразумевают нечто иное — «поздние таланты» расцветают поздно, потому что их мастерство со всей очевидностью проявляется с опозданием.
«Все достоинства внутреннего видения Сезанна заслонялись и сводились на нет неспособностью придать достаточную правдоподобность персонажу своей драмы — так о раннем Сезанне писал выдающийся английский критик Роджер Фрай. — Несмотря на редкие проблески дарования, у него отсутствовала довольно заурядная способность к иллюстрации, способность, которую любой рисовальщик из газеты осваивает в школе прикладного искусства. Тем не менее реализация замыслов Сезанна требовала проявления этой способности в полной мере». Другими словами, молодой Сезанн не умел рисовать. О картине «Пиршество», которую Сезанн написал в 31 год, Фрай отозвался так: «Нет никакого смысла отрицать тот факт, что Сезанн в этот раз сплоховал. — И продолжил: — Более одаренные и целостные личности смогли бы гармонично выразить себя с самого начала. Но такие богатые, сложные и противоречивые натуры, как Сезанн, нуждаются в длительном периоде закваски». Сезанн пытался воплотить нечто, настолько трудновоплощаемое, что ему потребовались десятилетия практики.
В этом и состоит досадный урок длительных попыток Фаунтина обратить на себя внимание литературного мира. На пути к успеху «поздние таланты» кажутся порой неудачниками: в то время когда они перерабатывают, впадают в отчаяние, сбиваются с пути и разрывают холсты на мелкие кусочки, плоды их творчества напоминают произведения художника, который так никогда и не расцвел. С вундеркиндами все просто. Они демонстрируют свою гениальность с первых же шагов. С «поздними талантами» дело обстоит гораздо сложнее. Ими движет долготерпение и слепая вера. (Надо благодарить судьбу за то, что в школе, где учился Сезанн, не было консультанта по профессиональной ориентации, который, увидев примитивные наброски юного художника, посоветовал бы ему заняться бухгалтерией.) Имея дело с «поздним талантом», мы не можем не удивляться тому, скольких подобных ему мы «забраковали», поскольку поторопились с оценкой их способностей. Но следует признать: мы ничего не можем с этим поделать. Как узнать, кто из посредственностей в конечном счете расцветет пышным цветом?
Вскоре после встречи с Беном Фаунтином мне довелось пообщаться с романистом Джонатаном Фоером, автором бестселлера 2002 года под названием «Полная иллюминация» (Everything Is Illuminated)[15]. Фаунтин — седеющий мужчина, стройный и невысокий, похожий, по словам его приятеля, «на профессионального гольфиста из Огасты, что в Джорджии». Фоеру чуть за 30, но внешне он едва тянет на молодого человека, которому уже разрешено покупать алкоголь. В Фаунтине чувствуется какая-то мягкость, словно годы борьбы сгладили все острые углы. А когда смотришь на Фоера, особенно если в разговоре он увлекся и разошелся, создается впечатление, что стоит до него дотронуться — и получишь электрический разряд.
«К писательству я пришел с черного хода, — говорит Фоер. — Моя жена писательница, и она выросла на книгах. Ее родители говорили: "Туши свет, пора спать", а она забиралась под одеяло, включала фонарик и читала. Думаю, я начал читать позже своих сверстников. Просто мне это было неинтересно».
Поступив в Принстон, Фоер на первом курсе стал посещать занятия по литературному творчеству, которые вела Джойс Оутс. Это решение объяснялось, как он сам признавался, «своего рода капризом, возможно, желанием освоить что-то новое». До того момента он никогда не писал. «Честно говоря, я особо ни на что не рассчитывал, но где-то в середине семестра я пришел на занятия раньше времени, и преподавательница сказала: "Хорошо, что у нас появилась возможность поговорить. Я большая поклонница твоего творчества". Для меня ее слова стали настоящим откровением».
По словам Оутс, он обладал наиболее ценным для писателя качеством — энергичностью. Он писал по 15 страниц в неделю, по целому рассказу на каждый семинар. «Почему плотина с трещиной дает течь? — смеется Фоер. — Было во мне что-то такое, что рвалось наружу».
На втором году обучения он продолжил посещать курс литературного творчества. А летом отправился в Европу, чтобы отыскать украинскую деревню, где родился его дед. После Украины он заехал в Прагу. Там прочел Кафку, как и положено любому студенту, изучающему литературу, и уселся за компьютер.
«Я просто писал, — рассказывает он, — и не осознавал, что делаю, пока это не произошло. Книга не входила в мои планы, но за десять недель я исписал триста страниц. Я писал по-настоящему. Никогда прежде со мной не случалось ничего подобного».
Это был роман о мальчике по имени Джонатан Фоер, который приехал в украинскую деревню, где вырос его дедушка. Триста страниц стали первым черновиком «Полной иллюминации» — изысканного и незаурядного романа, снискавшего Фоеру славу одного из самых выдающихся писателей своего поколения. На тот момент ему было 19.
Фоер начинает рассуждать об иной манере писать книги, когда писатель годами усердно оттачивает свое мастерство. «Я так не могу, — говорит он. Кажется, его это даже озадачивает. Он, очевидно, не понимает смысла деятельности экспериментального новатора. — Я хочу сказать, если представить, что ты хочешь овладеть искусством оригинальности. Как можно научиться быть оригинальным?»
Он описывает свой визит на Украину. «Я посетил местечко, откуда родом моя семья. Оно называется Трахимброд, это название я использовал в романе. Такое место действительно существует. Но знаете, что забавно? Из всех моих исследований это единственное, что вошло в книгу. — Он написал первое предложение и был очень горд этим, а потом принялся раздумывать, в каком направлении двигаться дальше. — Всю следующую неделю я только и спорил с собой на тему того, что делать с этим первым предложением. Определившись, я освободил себя для чистого творчества — и после этого слова хлынули потоком».
![Малкольм Гладуэлл - Озарение [Версия с таблицами]](/uploads/posts/books/195714/195714.jpg)
![Малкольм Гладуэлл - Озарение [Версия без таблиц]](/uploads/posts/books/196757/196757.jpg)