Алла Демидова - Письма к Тому
21 февраля
С утра солнце. Хоть какая-то радость. Сделала свой обычный прогулочный круг. Все знакомые собаки на месте.
«Гамлет» снимали на видео с одной точки и далеко. Моя энергия на экран не передается, я знаю. И останется после этого спектакля что-то неудобоваримое. Звонила Маквала, сказала, что Микки заработал 500 рублей: Лейла гуляла с ним на Патриарших, а там снимали какое-то кино и попросили Лейлу с ним пройтись в массовке, а потом заплатили деньги. Микки без меня там скучает. Надо бы опять его взять сюда.
22 февраля
Днем пешком до Omonia – мой мастер-класс в местном университете. Мы его провели с Олей Лазариду, и она же переводила мой французский. Не интересно.
Вечером играла «Гамлет». С немцем и Теодором в таверну. Мне хочется все время лежать. Нет сил. Моноспектакль – всегда пытка, а этот особенно. Волнуюсь за двух молодых актеров, чтобы что-нибудь не пропустили. Раздражаюсь на неправильный свет. Ну, это всегда у меня. Не забыть бесконечные конфликты с осветителями на «Таганке».
23 февраля
Все одинаковые дни. Ночью бессонница. Встаю в 12 ±, пью чай с пасьянсом. Прогулка. 16 – обед. 19 – грим. 21 – спектакль.
25 февраля
Начала писать опять про «Поэму без героя». Благо, рукопись с собой. Пишу после спектакля ночью. Голова болит.
26 февраля
Встала рано. Писала «Поэму». Днем с Марией Бейку в какой-то склад – старые вещи: камины, чернильницы, сумки и т. д. Дребедень, которую люблю. Накупила ненужное. Половину раздарю здесь же. Мои покупки – мой наркотик. Как и пасьянс и бесконечное чтение. Мои ширмы от реальности.
28 февраля
Все дни работа над «Поэмой» и вечерами «Гамлет». Тяну «на профессии». Теодор просит еще добавить спектакли – публика раскусила и хочет еще. Отказалась. Мне ведь все равно – работать в Дельфах перед 5-ю тысячами или здесь, где зал на 300 человек.
3 марта
То же, что и всегда. Скучно записывать. Вечером, вернее уже ночью – после спектакля Мария и Теодор у меня. Я купила в ресторане какую-то еду. Теодор мне гадал на кофейной гуще: клевета от кого-то, после июня лучше. Кто-то что-то неожиданно подарит. Ну и т. д.
4 марта
Во время спектакля сорвала родинку. Было много крови. На спектакле был какой-то врач, посмотрел, сказал – не опасно.
6 марта
Прилетела в Москву. Сходила к онкологу по поводу родинки. Не опасно. Отвезла мамочке продукты. Я, по-моему, заболеваю. Болит сердце.
9 марта
Вызвали «скорую» из поликлиники. Сделали кардиограмму и отправили в больницу в «Отрадное».
Письмо
20 мая 2002 г.
Том! Сижу в аэропорту в Барселоне, жду рейса на Москву. Сыграла здесь 5 «Гамлетов». А после Афин я все-таки попала в больницу. Разболелось сердце, вызвали «скорую» и прямиком в реанимацию. Пока лежала там одна – сносно. Только от лекарств очень болела голова. Спасла меня нянечка-уборщица – дала мне крепкого сладкого чая. Но потом туда подвезли каких-то старух тоже «с сердцем», и они ночью так храпели! Я была счастлива, когда меня перевели в палату. Там я была одна и блаженствовала. Даже удалось поработать над рукописью о «Поэме без героя» Ахматовой.
Играли мы в Барселоне в каком-то новом театральном центре. Зал неудобный для меня: круглый и без сцены, просто площадка в центре. Нет концентрации энергии.
По просьбе местных – дала тут один мастер-класс по психической энергии. Но тоже в новом помещении – не натопленном. Скучно!
Ко мне сюда приехала приятельница из Женевы. Пришлось с ней погулять по городу и даже съездить в Sitgese – город, где я играла и «Федру», и «Квартет», и «Медею». Там каждый год театральные международные фестивали. В Барселоне я не в первый раз, и поэтому была гидом для моей приятельницы.
Том, по-моему, объявляют посадку. Конверт я приготовила раньше. Просто было недосуг писать. Опущу где-нибудь. Обнимаю.
Алла Демидова.P.S. В июле буду в Дельфах, напишу оттуда.
Ремарка
В своей жизни я была на многих театральных фестивалях: и в Эдинбурге, и в Авиньоне, и в Дельфах, и в Испании, Японии и т. д. В Sitgese – недалеко от Барселоны я была раза 4 – там мы играли и «Федру», и «Квартет», и «Медею», и «Гамлет-урок». Хочу немного сравнить по внешним признакам этот фестиваль и, например, «Кинотавр» (фестиваль в Сочи).
Мне не хочется критиковать наш сочинский кинофестиваль, потому что это чудо, что он есть в наше время, где киношники, пресса, продюсеры и бесконечное количество детей, мужей и жен – и все это бесплатно кормится, купается, загорает и кто хочет – смотри последние новые фильмы. Здесь – в Испании – хорошая гостиница – лучше, чище, чем в Сочи, хотя обслуживают ее несколько человек. (Сколько было обслуги в сочинской гостинице, мне трудно сказать – не подсчитаешь. На каждом этаже, например, по 4 горничные – здесь одна на всю большую гостиницу. Тем не менее все успевают. Каждый день меняют постельное белье и полотенце.) Но кормят в Сочи обильнее – 3 раза в день – много, вкусно (не понимаю, кто дает на это деньги и зачем). Здесь утром обычный гостиничный завтрак (то, что называют европейским – без излишеств). И потом на день дают талон на 10 долларов – можешь, доплатив еще 20 – поесть в любом ресторане. 3-я еда не предполагается.
В Сочи каждый день фильмы, с утра до вечера фильмы, на которые мало кто ходит – все сидят или у моря, или в кафе. Здесь вечером по 2 спектакля, и достать билет на них очень трудно – залы переполнены.
В Сочи меняют туалеты, а на открытии и закрытии – актрисы в вечерних платьях. Здесь – майки, шорты, джинсы – с утра до вечера. Официальных церемоний нет.
Когда идешь, например, по улице Парижа – никто ни на кого не обращает внимания.
У нас одежда пристального внимания и обсуждения. И встречают и провожают «по одежке». Впрочем я ломлюсь в «открытые двери». Итак все ясно, так что лень продолжать эту тему.
Письмо
20 июля 2002 г.
Том, привет Вам из Афин. Сижу в «своей» квартире в театре Терзопулоса. Жара и шум. Ад.
Я раньше никак не могла выучить французское «l’enfer» (ад), все время говорила «contre paradise» (не рай), а теперь, поживя в Афинах «l’enfer», у меня точно закрепилось за этим городом.
У нашего поэта Андрея Вознесенского были такие строчки:
«Тишины хочу, тишины!
Нервы, что ли, обожжены…
Чтоб тень от сосны
перемещалась, хочется, как шалость
Вдоль спины, до мизинца ступни…
Тишины!»
Мы живем в очень шумное время – грохот машин, самолетов, радио, телевизора, телефонов и т. д. – создают вокруг нас поле и иногда, особенно одиноким этот шум помогает пережить это чувство одиночества и неудовлетворенности однообразием из жизни. Человек уходит домой после работы, где было много шума и разговоров, вместо того, чтобы побыть в паузе, молча, с самим с собой – включает телевизор.
В театре на сцене все говорят или звучит музыка, или какие-нибудь другие звуковые эффекты.
Я скучаю по актерским паузам в театре. Знаю, что это, пожалуй, самое трудное в театре – «держать паузу». Именно «держать». Потому что это ощущение похоже на телекинез, о котором сейчас много пишут, когда силой воли или напряжением какой-то другой энергии в воздухе зависает предмет. Точно такое же энергетическое напряжение требуется от актера, чтобы пауза «зависла»! И в кино люблю сниматься в сценах, где мало слов. Всегда прошу режиссеров ставить на меня камеру, когда говорит партнер. Но они упрямые. Снимают «восьмеркой»: кто говорит, тот и в кадре. Глупо.
А музыка в театре и кино нужна для «атмосферы». Но «слабо» сделать это атмосферу в тишине. Недаром говорят о киноязыке Тарковского, например. Напряжение в кадре достигается каким-то особым способом кино. Среди актеров американских я люблю Аль Пачино, который, что бы ни играл, держит это напряжение в кадре своим присутствием.
Том, простите мои детские «теории». Это от жары и надоевших Афин. Обнимаю Вас и Юлию.
Алла.
P.S. Пришла машина за мной. Еду в Дельфы. Там на старогреческом стадионе буду играть свой новый спектакль «Tristia» – последние женские монологи древнегреческих трагедий.
Спектакль репетировала в Москве в театре у Васильева. В Дельфах свет поможет поставить Терзопулос. На этом стадионе собирается на спектакль до 7 тысяч зрителей. Едут отовсюду.
Ремарка
Я помню Николая Симонова в Сальери в спектакле Ленинградского Пушкинского театра – незабываемое его начало роли: открывался занавес, в глубине сцены стоял спиной к публике Симонов – Сальери в полнейшей тишине. И чем дольше молча стоял Симонов, тем больше сгущалась эта тишина. И когда это предгрозовое ощущение уже невозможно было вынести, он резко поворачивался и гневно, резко, со своей характерной четкой артикуляцией выстреливал долгожданную фразу: «Все говорят, нет правды на земле, но правды нет и выше…»
