Семен Либерман - Дела и люди(На совесткой стройке)
*) Копию этой докладной записки я вывез впоследствии с собой за границу, и
она осталась вместе с другими моими документами в Париже.
Глава семнадцатая РЕШЕНИЕ ПОНЕВОЛЕ
Ночь под Новый Год я провел один. Все ушли к друзьям, а я сидел, погруженный в тяжелые думы о том, что ждет меня. Мною овладело чувство полной безнадежности. Меня могло спасти только чудо. Через день, когда я явился в свое учреждение, ко мне в кабинет вошел управляющий делами, коммунист, и заявил:
- По распоряжению товарища Дзержинского, вам предлагается выехать за границу в 24 часа. Я подумал сперва, что это шутка или что мне все это снится. Затем, однако, выяснилось, что получена была телеграмма от шведского синдиката лесопромышленников об их готовности начать переговоры с Советской Россией о выработке единой тактики в отношении цен; они настаивали, вместе с тем, чтобы в числе делегатов для переговоров с ними находился и я. В связи с этим, лондонское торгпредство требовало моего немедленного приезда. Я позвонил к Дзержинскому и попросил свидания. Через два часа я встретился с тем, чье имя внушало всем страх - с Дзержинским. Он в то время занимал пост председателя ВСНХ и в качестве такового был моим прямым начальником. Открывая дверь, ведущую в кабинет Дзержинского, я увидел перед собою знакомую мне фигуру, сидевшую за рабочим столом. Стол был так поставлен, чтобы каждый входящий оказывался перед глазами Дзержинского. Увидев меня, он поднялся, сделал несколько шагов мне навстречу, хотя комната была небольшая, и протянул мне руку. За эти несколько секунд я успел разглядеть его: все те же нервно-мягкие движения, лицо немного потускневшее, глаза как-то вошли глубже в орбиты, лоб казался более высоким, а волосы были взброшены, и их было меньше, чем прежде. На нем был костюм цвета хаки, солдатского покроя, и высокие полуофицерские сапоги.
- Вы меня помните, Феликс Эдмундович? - начал я. - Я ведь не обманул вас, когда вы мне поверили, вопреки некоторым из ваших советников. Разница лишь в том, что тогда я явился к вам от имени Владимира Ильича, а теперь я почти одинок в своей борьбе. Как мне доказать, что то, что я делал 4-5 лет тому назад на пользу Союза, было проникнуто одной только мыслью, именно о благе Союза? Я действовал в роли купца и в отдельных случаях мог ошибаться, но за это ведь не карают через 4-5 лет? Дзержинский сосредоточенно посмотрел на меня своим пронизывающим взглядом и сказал:
- Потому что я вам верю, я и предлагаю вам выехать через 24 часа за границу. Следует заметить, что с того момента, как Дзержинский стал главою ВСНХ, ГПУ сразу же изменило свое отношение к этому учреждению. Спецы из ВСНХ, которые все время числились на подозрении, сразу получили «индульгенцию»,поскольку их необходимость для дела была признана главою ведомства. - Я знаю, - продолжал я, - что я теперь нужен и что кто-то считает мое присутствие необходимым за границей, но для меня невозможна работа в такой обстановке. Не успел я закончить эту фразу, как заметил на лице Дзержинского нервное раздражение. Он быстро ответил мне:
- Для Союза нет «незаменимых».Революцию у нас творят не одиночки, а массы, и мы идем вперед, хотя Ильича нет больше с нами… Я предлагаю вам выехать завтра вечером.
- Я не смогу спокойно вести свою работу для Советского Союза за границей,
- возразил я, - зная, что здесь над моей головой висит такое тяжелое обвинение. И я тихо добавил с большим смущением:
- Я сам за себя боюсь, что не пожелаю вернуться обратно после всех страданий, пережитых мною.
- Товарищ Либерман, - ответил Дзержинский,
- если бы вы, действительно, так думали,, вы бы не могли мне это сказать. Вы забываете, что наша власть - рабоче-крестьянская. Эта власть имеет право на контроль своих спецов. Власть эта никогда не причинит зла, если вы ей честно служили. А если произойдет ошибка - что же, мы живем в эпоху революции! Ведь ваша работа происходит в Европе, на советском аванпосте, среди капиталистического окружения!.. Вы завтра выезжаете первым отходящим поездом, а тем временем на очередном пленуме РКИ ваш вопрос будет рассмотрен. Это будет через 2-3 дня, и вы получите решение еще до вашего приезда к месту назначения.
- А если это решение будет против меня? - спросил я.
- Значит, я ошибся! - ответил Дзержинский и пожелал мне счастливого, пути. Я посетил также Ройземана и сказал ему то же самое. В связи с моим заявлением начались переговоры между ГПУ, Дзержинским и Ройземаном. Последний меня заверил, что мое дело будет рассмотрено Центральной Контрольной Комиссией, но что мне необходимо немедленно, не дожидаясь ее решения, выехать за границу, ибо от этой поездки зависит многое для советского лесного экспорта. Решено было, что я поеду на следующий день в 8 часов вечера. Весь последний день я провел в лихорадочном состоянии. Мне временами приходила в голову мысль, не шутку ли шутит ГПУ со мною и не закончится ли все это очень трагично. Хотя у меня в кармане был уже заграничный паспорт, но до переезда границы я все ждал, что меня снимут с поезда. Однако, все обошлось благополучно. Я остановился в Берлине в гостинице «Эспланад» и получил из Москвы телеграмму следующего содержания: «Заслушав доклад тов. Ройземана по делу обследования деятельности тов. Либермана, Центральная Контрольная Комиссия постановила выразить полное доверие тов. Либерману и просить его продолжать его деятельность». Телеграмма была подписана председателем Центральной Контрольной Комиссии - Сольцем. Эта телеграмма произвела на меня не только ошеломляющее, но и совершенно неожиданное впечатление. Как будто все оборвалось во мне. Что-то вдруг умерло в моей душе, и я почувствовал, что никогда уже больше не вернусь в Россию. Но это чувство не могло заставить меня прервать внезапно ту работу, которую я вел в течение многих лет, и не выполнить того непосредственного обязательства, которое я взял на себя при отъезде из Москвы. Мне поручено было отправиться в Копенгаген, где, совместно с большой советской делегацией, я должен был вести переговоры с лесным миром Скандинавии об установлении однородной политики,
всех продавцов леса на английском рынке. Это обязательство я выполнил, и из Берлина отправился в Копенгаген. Советская делегация остановилась в одной из самых роскошных гостиниц Копенгапена - «Англетер». Делегация состояла из нескольких представителей советских лесопромышленных трестов: это были рабочие, не знавшие ни одного иностранного языка; в таком же положении были и другие члены советской делегации, представлявшие профессиональный союз деревообделочников. Я не оставлял их почти ни на минуту; но, покинув их один раз на короткое время, сделался виновником комического инцидента. Без меня они сели за обеденный стол, уставленный большим количеством разнообразных закусок, как это принято в Скандинавии. Тут же была большая копченая индейка, которая должна была служить лишь украшением. Но мои друзья не поняли, в чем дело, и решили, что, не зная языка, они, вероятно, по ошибке заказали целую индейку. Они разрезали се, положили по тарелкам и начали с аппетитом уничтожать. Метрдотель ходил вокруг них в отчаянии, но никак не мог объяснить им происшедшего недоразумения, а рабочие, почувствовав что-то неладное, были очень расстроены. Бывший среди делегатов представитель коммунистической партии не преминул заявить потом по этому поводу: «Это сделано было нарочно, чтобы представить нас в смешном виде!» Копенгагенская конференция, в общем, оказалась удачной. Была выработана программа солидарной деятельности Скандинавии и Советской России в лесном экспорте. Это был большой успех. Из Копенгагена я отправился в Париж, где находилась моя семья.
* * *
В Париже наступила психологическая реакция. Я остро почувствовал все последствия двухмесячного напряжения и вместе с тем окончательно осознал, что я уже никогда не смогу вернуться на советскую службу в старых условиях. Я переживал этот разрыв чрезвычайно болезненно. Моя нервность дошла до того, что я был на краю заболевания манией преследования. Пришлось обратиться к врачам, которые посоветовали мне отправиться в швейцарскую санаторию. Я провел в санатории шесть недель. Сперва я был в таком состоянии, что даже стук шагов почтальона вызывал у меня сердцебиение. Моя нервная реакция на все раздражения внешнего мира была такова, что врачи распорядились поместить меня в комнату, где я был совершенно изолирован. Тем временем я стал получать письма из России с предложением вернуться и с обещанием, если мне не хочется работать в лесной промышленности, предоставить мне работу в другой области, например, пост директора советского банка в Париже. Мне предлагали выбрать всякую другую работу за границей, с условием проводить минимум три месяца в России. Среди этих писем было также письмо за подписью заместителя Наркомвнешторга, М. И. Фрумкина, следующего содержания : «Все друзья ваши, в том числе и я, не можем себе представить, что вы не будете работать с нами в деле строительства Советского Союза. Я пишу это письмо с ведома наших вождей*); мы ждем скорого вашего возвращения». . Аналогичное письмо я получил от председателя Главлескома - в прошлом известного чекиста Яковлева, который сам рассказывал о себе, что, будучи председателем одесской Чека, он приговорил к расстрелу родного отца за контрреволюцию, причем приговор был приведен в исполнение. Письмо Яковлева передал мне Пор, упомянутый мною выше член правления Северолеса, в это время занявший уже мой пост по заведыванию внешней торговлей лесом. Каждое такое письмо выводило меня из равновесия. Я реагировал на эти письма с болезненной чувствительностью, тем более, что, как я теперь ощущал, я не мог больше с любовью делать то дело, которому отдал восемь лет своей жизни. Я чувствовал, что если поддамся уговорам и снова пойду на советскую работу,то в нее ворвется фальшь, ложь и лицемерие, и прежнее ощущение полной преданности делу уже не вернется никогда.
