Серийный убийца: портрет в интерьере (СИ) - Люксембург Александр Михайлович
Время за застольем летело быстро, и вот она, полночь. Погашен свет, и включен светильник. Все ближе к интиму, а как же её поцеловать? Сидя не достану. Ладно, начну с колен и рук, а раз сидит на тахте, значит, дойду до шеи и склоню её в горизонтальное положение, а там все остальное будет само собой разумеющееся. Только собака не внушает доверия, сидит, смотрит своими кровяными глазами за происходящим. Все-таки нужно сказать Тамаре, пусть даст ему команду, чтоб удалился на свое место. Наверное, все этот пёс понимает. А вдруг он её трахает? Тогда это уже не радует. Чёрт его знает, что у него на уме, и объяснить ему нельзя, что я такой же пес, как и он, только бездомный. Вот и о его хозяйку шкуру потру, и все, нужно бежать к другой, — так и хожу по рукам. Может, со временем тоже буду, как и он, жить при такой хозяйке в шикарной квартирке. Было бы хорошо, если бы меня подобрала какая-нибудь хозяйка, отмыла да приголубила. Но сам бы в сторону не повел, если б было место свое.
Томочка, а может, собачке пора уже и на место идти? Час уже поздний, глазки наши горят, о любви говорят.
Тома улыбнулась понимающе, подняла руку, указывая псу в сторону коридора, и спокойно сказала: «Иди на место! На место!» Он встал, лизнул ей руку, посмотрел на меня и ушёл. «Теперь, — думаю, — мои помыслы перейдут в дело. Со всеми разными не перебыть, но и от этой не откажусь. Вон какая яркая, большая, так и берет своей красотой и неповторимостью. Здорово выглядит».
Ты какой-то особенный. Говоришь, говоришь, а я слушаю тебя, и слушать хочется. Столько всего знаешь. Вы что там, в тюрьме все такие?
И, посмотрев на меня, она вдруг поняла нелепость своего вопроса.
Я как будто наткнулся при ходьбе на что-то в темной камере. Замолчал. В глазах Томы появилось виноватое выражение. «Извини, ляпнула и сама не подумала. Дура…, — почти шепотом сказала она. — Знаешь, ты меня очаровал. Хороший ты парень». «Но дать тебе нечего», — продолжил я. «Об этом, Вовочка, не говорят, это себе позволяют молча». «Вот и мне кажется, что нас стесняют наши одежды, да и час уже поздний».
Я встал и присел на корточки у её ног. Нужно свою роль сыграть до конца, фантазировать, изобразить страсть, захватить и потрясти её. Пусть моё появление немного перевернет всю её, чтоб не остался я в её памяти маленьким и жалким человечком. Голова моя склонилась и упала к её ногам. Через тонкую материю платья я целовал её колени, обняв, обхватив их своими руками. По её ногам пробегала дрожь, она их то крепко сжимала, то расслабляла. Низко нагнувшись над моей головой, обхватив её своими руками и как бы приподнимая её (а она уже была выше и дальше колен), шептала: «Не надо… Зачем… Подожди…»
Тут слева от себя я услышал тяжелое дыхание, поднял голову и увидел, что пёс стоит рядом и наблюдает за моими действиями. Он ткнул меня своим носом в висок, и я почувствовал его горячее дыхание и влагу от носа. Я произнес первое, что взбрело на ум, закрыв при этом глаза: «Весь мир идёт на меня войной, и твой пёс вызывает меня на бой». Я открыл глаза и увидел улыбающуюся, с покрасневшим лицом и какой-то — сквозь улыбку — пытливостью Тому. «Испугался? Да? Он у меня добрый и ласковый». Тома погладила пса по голове, потрепала его за ухо и сказала ему повелительно: «Иди на место! — указав рукой в сторону коридора. — Ну что, альпинист мой, вершину тебе не взять, и не придётся лезть вверх по отвесным выступам. Все-таки интересно, что ты со мной делать будешь. Раздевайся, не стесняйся, будь как дома, иди в ванную, а я постель постелю, пока ты там полоскаться будешь».
Только в постели коротышка «сын» может рассчитывать победить великаншу» мать», хотя, как мы помним, в предшествующем эпизоде получилось прямо противоположное. Рассказчик не хочет остаться в её памяти «маленьким жалким человечком», и ему нужно «сыграть свою роль до конца», «изобразить страсть», «захватить и потрясти». Нужно ему, как заметили внимательные читатели, и «фантазировать».
И в настоящей фантазии наш рассказчик идёт очень далеко. Он не только находит способы подчинить себе (пусть временно) превосходящую его физически женщину, но и побеждает своего сказочно мифологического «соперника» — стерегущего её гигантского пса. Его появление во время начинающихся любовных игр он закономерно воспринимает как вызов, брошенный ему миром. Муханкин-писатель осознанно и умело обращается к символике, которая в тексте другого, профессионального автора подталкивала бы критиков к интерпретациям и различным толкованиям.
Не ограничиваясь введением символического персонажа, наш автор разрывает эпизод ярко выписанным символическим сном.
…Среди тишины черной ночи слышатся странные звуки, потрескивание, шелест бумаг. Холодно и слякотно. Клубы дыма то окутывают меня, то расходятся и исчезают, и свет в ночи, неизвестно откуда появляющийся, — то яркий, то еле различимый, издалека как-то мигающий. Глубокая яма вокруг свалки мусора, покореженный металл, гниющие ветки деревьев, рваный целлофан из-под чего-то чем-то придавлен к земле, и куски его шевелятся под дуновением ветра. Становится страшно и жутко на душе, мне нужно выбраться из этого дерьма. Я блуждаю и не могу найти выход, цепляюсь за что-то ногами, падаю, ощущение боли, злюсь. С трудом выбираюсь на поверхность, не понимаю, где нахожусь. Какие-то частные дома, заборы, улица. Да, война, выживают крысы, они будут жить после нас. А, вон они, ползут по своим норам, как люди стали, на задних лапах ходят, попрятали свои хвосты под одежды. У, крысы позорные, сейчас я тебя рубану… Подбираю с земли что-то ледяное, бегу за идущей крысой. Удар по шее, крыса падает и издает пронзительный писк. Убегаю, опять какие-то дебри, ямы, строения. Куда-то падаю и лежу, вставать не хочется, подташнивает слегка. Вас много, а я один. Голыми руками — лапами своими — не возьмете. Встаю и куда-то иду. Дорога, какая-то машина, свет фар. Я убегаю, но меня кто-то догоняет и сбивает с ног. Какие-то крики, ругань, и чьи-то ноги бьют меня, и уже они не одни, их иного, и все сильнее вбивают они меня в грязь. Я притворился, что потерял сознание, меня за шиворот волокут куда-то и бросают в пропасть, и я лечу вниз в бездну. Страх, ужас, я кричу, не знаю, за что бы зацепиться, и понимаю, что это все, конец, смерть.
Страшный сон о людях-крысах, развивающий человеконенавистническую внутреннюю установку рассказчика, уже очерченную в приведенном ранее сновидении, относится к лучшим по качеству письма эпизодам в муханкинских «Мемуарах». Мы видим, что он воспринимает свою жизнь как непрекращающуюся войну со всем и со всеми. С высоты последующего опыта, приведшего его в следственный изолятор, рассказчик уже понимает тщетность и бренность этой борьбы, и с мастерством опытного беллетриста вводит в свой текст пророческое предвидение неизбежности собственного поражения. Хотя учтем, что испытываемый им страх, страх перед неизбежной смертью, конечно же, совершенно искренний и непритворный. Автор стремится передать нам во всех мыслимых нюансах глубину этого страха, надеясь вопреки всему, что «люди-крысы», проникнувшись несвойственным им состраданием, взглянут на мир его глазами и пощадят его.
Но надеяться, конечно же, не на что, и в написан ном примерно в то же время стихотворении Муханкин недвусмысленно говорит об этом:
