Владимир Лакшин - Солженицын и колесо истории
В «Новый мир» хлынул поток «лагерных» рукописей не всегда высокого уровня. Принес свои стихи В. Боков, потом какой-то Генкин. «Как бы нам не пришлось переименовать наш журнал в «Каторгу и ссылку»«, – пошутил я, и Твардовский на всех перекрестках повторяет эту шутку.
«Сейчас все доброе к нам поплывет, – говорит Твардовский, – но и столько конъюнктурной мути, грязи начинает прибивать к «Новому миру», надо нам быть осмотрительнее».
24-го вечером пировали в ресторане «Арагви» нашу победу. Подняв бокал за Солженицына, следующий тост Александр Трифонович произнес за Хрущева. «В нашей среде не принято пить за руководителей, и я испытывал бы некоторую неловкость, если бы сделал это просто так, из верноподданнических чувств. Но, думаю, все согласятся, что у нас есть сейчас настоящий повод выпить за здоровье Никиты Сергеевича».
26. XI. 1962
Утром в редакции обсуждение двух рассказов Солженицына.
Солженицын очень туго шел на поправки, предлагавшиеся, впрочем, членами редколлегии довольно осторожно, бережно. «У нас новый Маршачок», – сердился Александр Трифонович на его упрямство.
Первый рассказ все дружно хвалили. Твардовский предложил назвать его «Матренин двор» вместо «Не стоит село без праведника». «Название не должно быть таким назидательным», – аргументировал Александр Трифонович.
«Да, не везет мне у вас с названиями», – отозвался, впрочем, довольно добродушно, Солженицын.
Второй рассказ тоже пытались переименовать. Предлагали – мы и сам автор – «Зеленая фуражка», «На дежурстве» («Чехов бы так назвал», – заметил Солженицын).
Все сошлись на том, что в рассказе «Случай на станции Кречетовка» малоправдоподобен мотив подозрения: актер Тверитинов будто бы забыл, что Царицын переименован в Сталинград, и этим погубил себя. Возможно ли такое? Сталинград знали все.
Солженицын, защищаясь, говорил, что так в действительности и было. Он сам помнит эти станции, недальние военные тылы, когда служил в обозе в начале войны. Но был материал, материал – а случай с артистом, о котором он узнал, все ему осветил[50].
Я упрекал Солженицына за некоторые излишества словесности, произвольное употребление старых слов, таких, как «оплечье», «зело». И искусственных – «венуло», «менело». «Вы меня выровнять хотите», – кипятился поначалу он. Потом согласился, что некоторые фразы неудачны. – Я спешил с этим рассказом, а вообще-то я люблю забытые слова. В лагере мне попался III том словаря Даля, я его насквозь прошел, исправляя свой ростовско-таганрогский язык».
Разговаривая со мной потом наедине, он свое великодушие настолько простер, что даже высказал комплимент: «А у вас есть слух на слова».
Я рассказал ему о встрече с Ю. Штейном. «У меня со всеми находятся общие знакомые, – отозвался Александр Исаевич, – даже с Хрущевым. С его личным шофером я сидел в одной камере в 1945 году. Он хорошо отзывался о Никите». А сейчас стали возникать люди, узнавшие себя в повести. Кавторанг Буйновский – это Бурковский, он служит в Ленинграде. Начальник Особлага, описанного в «Иване Денисовиче», работает сторожем в «Гастрономе». Жалуется, что его обижают, приходит к своим бывшим зэкам с четвертинкой – поговорить о жизни.
Разыскал его в Рязани и К., представившийся ему как сын репрессированного. Я знал его по университету.
«Что он за человек?» – спросил Солженицын. Я сказал, что о нем думаю, и собирался было подтвердить это каким-то эпизодом, но Александр Исаевич прервал меня: «Достаточно. Мне важно знать ваше мнение. Больше ничего не надо».
Говорит он быстро, коротко, будто непрерывно экономит время и на разговоре.
28. XI. 1962
Твардовский иронизировал по поводу отклика на повесть Солженицына, появившегося в «Литературе и жизни».
«Эта задыхающаяся газетка поместила рецензию Дымшица[51], написанную будто нарочно так, чтобы отвадить от повести… Ни одной яркой цитаты, ни напоминания о какой-либо сцене… Сравнивает с «Мертвым домом» Достоевского, и то невпопад. Ведь у Достоевского все наоборот: там интеллигент-ссыльный смотрит на жизнь простого острожного люда, а здесь все глазами Ивана Денисовича, который по-своему и интеллигента (Цезаря Марковича) видит».
«И как Тюрин у Солженицына точно это говорит: ведь 37-й год расплата за экспроприацию крестьянства в 30-м». И Александр Трифонович вспоминал отца: «Какой он кулак? Разве что дом – пятистенка. А мне ведь грозили исключением из партии за сокрытие фактов биографии – сын кулака, высланного на Урал».
<…>
Попутное
Мы еще жили в эйфории от успеха «Одного дня», и цензура еще относилась к нам после случившегося с опаской.
Но в начале декабря Н.С. Хрущев неожиданно посетил выставку МОСХа в Манеже. Подстрекаемый В.А. Серовым и другими руководителями Союза художников, а быть может, не только ими, он набросился на «абстракционистов» и прочих формалистов как на главную опасность в искусстве.
17 декабря 1962 года на Воробьевых горах состоялась первая из «исторических встреч» Н.С. Хрущева с деятелями культуры, писателями. Круг критикуемых расширялся. Началось с «проблемы Манежа», но дальше были подвергнуты разносу молодые поэты Вознесенский и Евтушенко. Досталось и Эренбургу за его мемуары, и Некрасову за записки, напечатанные в «Новом мире».
Напоминаю об этом задним числом, чтобы воссоздать фон для понимания моих отрывочных записей этого времени и записей цензора Голованова о журнале.
Мало кто из читателей заметил вовремя и понял тайный смысл стихотворения Н. Грибачева «Метеорит», появившегося в «Известиях» 30 ноября 1962 года. Между тем это был первый отрицательный отзыв на повесть Солженицына в нашей печати.
Метеорит
Отнюдь не многотонной глыбой,
Но на сто верст
Раскинув хвост,
Он из глубин вселенских прибыл,
Затмил на миг
Сиянье звезд.
Ударил светом в телескопы,
Явил
Стремительность и пыл
И по газетам
Всей Европы
Почтительно отмечен был.
Когда ж
Без предисловий вычурных
Вкатилось утро на порог,
Он стал обычной
И привычной
Пыльцой в пыли земных дорог.
Лишь астроном в таблицах сводных,
Спеша к семье под выходной,
Его
Среди других подобных
Отметил строчкою одной.
12 декабря 1962 г. получено из редакции:
1. Солженицын. Два рассказа.
2. Луконин. Стихи.
3. Ахматова. Стихи.
4. В. Кин. Из неоконченного романа.
5. Огден Нэш. Стихи.
Илья Эренбург. «Люди, годы, жизнь». Вся книга 5-я в 2 экз. получена 20 ноября. Один экз. у т. Криушенко.
В. Каверин «Белые пятна» – с № 12 (без изменений).
14. ХII днем позвонил т. Закс и спросил: «Прочитал, ли вы Эренбурга?» Ответил: «Читаю». Относительно В. Каверина «Белые пятна» на мой вопрос, что означает упоминание в содержании № 1 (1963 г.} статьи В. Каверина, т. Закс ответил: «Статья В. Каверина была прочитана т. Ильичевым, который сказал, что можно на один № оттянуть[52] ее публикацию… Поэтому она включена в № 1-й условно и в случае необходимости редакцией будет передвигаться в дальнейшие номера». Об этом информировал т. Семенову.
<…>
Из дневника цензора B.C. Голованова16. ХП. Сдал т. Семеновой для принятия решения подборку новых стихов Анны Ахматовой с мнением о их непригодности для публикации. Одновременно сдал оба рассказа А. Солженицына:
1) «Случай на станции Кречетовка».
2) «Матренин двор». <…>
3) 27.XII. По указанию т. Аветисяна был вызван т. Закс, которому были по И. Эренбургу – № 1 журнала высказаны замечания Главлита СССР. Закс все замечания принял и согласовал правку с автором. Все это было мною доложено т. Аветисяну. Итак, первые 7 п. л. оформлены к печати:
1. Два рассказа Солженицына.
2. Стихи Луконина.
3. Стихи Ахматовой.
4. И. Эренбург. Начало 5-й книги «Люди, годы, жизнь».
5. <…>
Конец декабря 1962 г.
Впрочем, пока Солженицын в фаворе, газеты повторяют формулу: «Повесть напечатана с ведома и одобрения ЦК КПСС». На приеме Хрущев поднял Солженицына из-за стола и представил присутствующим. Суслов тряс его руку. Это было 17 декабря в Доме приемов на Ленинских горах.
28. XII. 1962
Утром Александр Трифонович был очень раздражен – ему подсунули книгу, вышедшую в издательстве им. Чехова в Нью-Йорке. Некий С. Юрасов дал там свое, в антисоветском духе, продолжение «Теркина». <…>
Второе, что сильно взволновало Александра Трифоновича, – это обращение к нему молодого математика Р. Пименова, оказавшегося за свои высказывания или рукописные статьи в тюрьме в 1957 г. Как это – «Ивана Денисовича» печатаем, а людей все равно сажаем?
Александр Трифонович говорил об этом с Лебедевым, и тот обещал узнать и, если возможно, помочь[53].
