Борис Носик - С Невского на Монпарнас. Русские художники за рубежом
Иные из нынешних историков-оптимистов говорят, что тогда уехать было легко, кого хошь отпускали, даже хотели избавиться от лишних едоков, Луначарский, мол, это знал и легко выпускал.
Не знаю, было ли «уехать легко» когда-нибудь после путча 1917 г., было ли так легко сбежать или уехать в 1919, 1920, 1921 гг.
Бывало, конечно, что «высылали», но чтоб просто так — взять да уехать, не знаю… И высылкой, похоже, ведал не Луначарский, а другой орган — Лубянский…
Соседка Щекатихиной по Дому искусств, светлейшая княгиня Софья Волконская, героиня Великой войны, хирург и летчица, которую выпустили с мужем, сумевшим доказать, что он «эстонский дворянин», так вспоминала про свой отъезд из Петербурга:
«Никогда нигде не видела я такой жгучей зависти, как в глазах друзей, с которыми прощались перед отъездом. Если бы можно было спастись из страны, подобно тому, как во время войны самострелом спасались с фронта — вся Россия осталась бы без пальцев».
Значит, все же не просто было уехать. Хотя и высылали, конечно, как раз в те годы. В том же 1922 г., когда оформляла свой отъезд Щекатихина, целых два корабля «ненужных людей» (писателей, философов, экономистов, выслали из России в Германию. Но оформлял высылку опять же не Луначарский, а все та же инстанция. Перед высылкой кое-кого (из тех, кто позаметнее) подержали неделю-другую на Лубянке в камере смертников и, соответствующим образом обработав и дав им подписать какую-то бумагу, отпустили за границу — «для пользы дела». Недаром острый человек А. Карташов, прослушав в гостях у П. Струве в Берлине робкий лепет одного из только что сошедших на сушу интеллигентов (Н. Бердяева), сказал эти ужасные четыре слова — сказал, как припечатал: «Не высланы, а засланы». Так ведь и были уже в тот год задействованы гениальные разведоперации по разложению эмиграции («Синдикат», «Трест»), так что пересечение границы (туда-обратно) не было ни бесплатным, ни бесполезным делом. Большинство из тех, что уезжали «в командировки», предпочитали не возвращаться, Отчего же тогда отпускали новых и новых, откуда эта нескончаемая доверчивость?
Теперь вот и Щекатихину, про которую уже весь Дом искусств знал, что уезжает она в Каир, а не в Берлин, оформляли «для изучения фарфорового производства в Берлине». Возможно, что Луначарский не знал, куда и зачем уезжает художница Щекатихина. Что про папеньку ее Луначарский и слухом не слыхал. Но уж для тех-то, кто давали разрешение на выезд, ни маршрут, ни цель поездки, ни судьба папеньки не могли оставаться тайной. Но может, полагали толковые чекисты, что такая поездка может оказаться для страны полезной? Как знать…
Все эти тайны, возможно, откроются вместе с архивами. Станет ясно, отчего добрые и наивные дяди отпускали россиян в командировки, о чем говорили со счастливцами и счастливицами за служебной (или тюремной) дверью перед самым отъездом. Какие брала на себя обязательства перед высокой стороной сторона невысокая. Какие бумаги подписывали уезжающие, какие давали клятвы… Даже и тогда, когда высылали видных людей целыми пароходами. Особенно, когда видных…
Пока что это никому наверняка не известно, и биографы-искусствоведы для описания происходившего могут придумывать любые изящные и удобные им фразы — кто во что горазд: «Уехал с выставкой, но в последний момент решил…» «Уехал для изучения, но передумал…» «Сохраняла связи с СССР, считая, что скоро…»
Одно можно отметить с несомненностью: даже став «невозвращенцем», мало кто из командированных за границу чувствовал себя совершенно свободным от Москвы. Московские разведчики (гулявшие по Елисейским Полям так же беспечно, как дома по Кузнецкому мосту) могли всегда призвать «невозвращенца» к ответу, имели право продлить ему паспорт и 15 лет спустя, а могли его лишить бумаг, как и прочего лишить того, что всего дороже… И они очень внимательно следили за поведением «советских людей за границей».
Что до Щекатихиной-Потоцкой, то она и два года спустя (так и не заглянув на Берлинскую мануфактуру) выставлялась в советском отделе международной выставки в Париже (получила серебряную медаль), в 1927 г. — в советском отделе выставки в Милане, а уж дальше…
Впрочем, зачем нам загодя омрачать светлую минуту относительной свободы? Зачем забегать вперед? На дворе февраль 1923 г…. Сбежавшая из петроградского мрака, холода и голода, талантливая, красивая женщина, держащая за руку худенького шестилетнего сыночка, попадает в солнечный, яркий, пылающий красками Каир — в объятия заждавшегося уже мастера Ивана Яковлевича (с которым сразу по приезде вдовая Шурочка вступает в брак).
Потом были совместные прогулки по восточным базарам (подробно описанные только что отбывшей из Египта Людмилой Чириковой), были полночные пиры (Попробуй, Славик, это банан, это ананас, а это груша, сынок! А мы с мамой еще по стаканчику, и еще).
Были долгие, нескончаемые беседы…
Молодожены совершили сказочные поездки по Сирии и Палестине, еще год спустя — поездку в Верхний Египет, в Луксор, в Долину Фараонов…
«Истинно русский» художник Билибин в поездках рисует с натуры, щелкает затвором фотоаппарата и остро ощущает примесь мусульманской крови в своей русской крови. В 1929 г. Билибин писал об этом баронессе М. Д. Врангель, задумавшей составить справочник по искусству русского зарубежья:
«Египет дал мне много материала. Это страна трех больших культур, очень интересных и очень разных, — Древний Египет, христианский коптско-византийский и мусульманский.
Я с увлечением набросился на ознакомление с доселе мне малоизвестной страной, очень и очень много фотографировал в музеях и на месте, и в Каире, и в районе пирамид, и в древних коптских монастырях. Все три культуры меня захватывали: Древний Египет — праматерь нашей общеевропейской культуры: Копто-Византия — прямая праматерь культуры русской и искусство Ислама — если и не прямой родственник, то хотя и косвенный (внучатый дядя), но все же родственник несомненный, ибо моя страна — Московия, и татарских кровяных шариков во мне немало, и мусульманский базар с мечетями на фоне для меня обстановка близкая и приятная, тогда как какой-нибудь Тироль с тирольцами ничего не говорит моему сердцу».
Супруги-художники рьяно берутся за работу. В 1923 г. приезжает в Каир на гастроли божественная русская балерина Анна Павлова. Билибин делает две декорации для ее выступлений, Александра — эскиз для костюма лебедя, который так чудно умирает под музыку Сен-Санса.
Билибин по-прежнему создает композиции для греческих церквей, рисует карандашные портреты местных жителей. Александра начинает свои «восточные» росписи по фарфору — «Выбор невесты», «Царская невеста», чашки «Древние египтяне». Изготовляет «арабский» и «Персидский» сервизы. Дело идет, заработок есть…
В 1925 г. супруги переезжают в Александрию, где проходит персональная выставка Билибина. Работу ему дает там уже не греческая, а швейцарская иностранная колония. Конечно, бывали у него в работе, как он сам выражался. «и перерывы (зияющие черные дыры), когда приходилось весьма трудно». Но в целом не худо было в Египте.
Летом 1925 г. Билибин и Щекатихина-Потоцкая вдруг перебираются в Париж…
Супруги снимают просторное застекленное ателье («огромное и высокое, как храм, помещение», — изумленно пишет бедный посетитель) на четвертом этаже дома 23 на бульваре Пастера. Далекий от Билибина Ходасевич предполагает, что это Билибин увез Щекатихину в Париж, а оттуда в Питер. Более близкий к Билибиным Мозалевский вспоминает поздние парижские жалобы Билибина на то, что он «дал себя в Александрии уговорить переехать в Париж. И всегда при этом с досадой произносил: «Эт-то в-се Шу-шурочка — в Па-париж д-да в П-париж».
На последней дистанции
По воспоминаниям того же Мозалевского, Билибин привез в Париж много заработанных «египетских фунтов». Начинается парижская жизнь, не бедная трудами и событиями. Впрочем, Париж не оправдал всех надежд Билибина. Французские вершители художественной моды не заинтересовались ни его книжной графикой, ни его сценографией, и работал он главным образом с русскими издателями и русскими театрами, так что, хотя вовсе уж без работы не сидел, но был унижен и жаловался в упомянутом выше письме баронессе М. Д. Врангель:
«Еще будучи в Египте и предвкушая переселение в Париж, я думал, что буду в состоянии вести свою прежнюю национальную линию в своем искусстве, надеясь на многочисленных русских издателей, но, увы, все издатели оказались без грошей и издать мало-мальски хорошо отрепродуцированной русской иллюстрированной книги не могут».
Конечно, Билибину, который помнил свой шумный петербургский и петроградский успех и занимал когда-то вполне почетное место в русском художественном мире, да и в отсталом Египте был на виду, невнимание к нему французов, увлеченных «измами» авангарда, шокирующими находками, шагаловским сюрреализмом, кубизмом, орфизмом, экспрессионизмом, Пикассо, Сутиным и еще Бознать чем, показалось обидным. Но совсем без работы он не сидел: делал открытки для издательства Карбасникова и Дьяковой, стал членом-основателем русского общества «Икона», оформил спектакль для Дюссельдорфа и несколько русских книг в парижских издательствах, работал в Праге и Брно. Правда, в Праге он (по воспоминаниям того же Мозалевского) так увлекся пивом, что даже не успел посетить ждавших его издателей.
