Валерий Полищук - Восьмая линия
Через два дня после разуваевского отъезда Орлов притих и начал собственноручно сооружать какую-то фантастическую установку, центром коей служила пузатая пятилитровая колба с мутно-красным раствором. Николай Александрович пристроил к ней длиннющую мешалку с мотором, внушительный прибор Сосклета и, ни к селу ни к городу, газометр. Отступив в дальний угол, полюбовался сооружением сквозь пенсне, затем вернулся к нему и обвесил гирляндой лампочек, похожей на елочную. Коллегам, которые приставали с вопросами о назначении блистательной бутафории, отвечал загадочно: грядет, мол, конь блед.
Тайна прояснилась после обеда. Тесную комнатку заполнила толпа посторонних: явилась комиссия из Пищевого института — проверять ход исследований, которые Орлов приварка ради подрядился сделать для этого учреждения. Разобраться с поставленной задачей ему помешала гонка за шедеврами, вот и пришлось затеять театр. Комиссия почтительно освидетельствовала колбу и сияющие лампочки, поинтересовалась окончательным результатом — скоро ли? Невозмутимо серьезный Орлов с высоты своего роста пророкотал: "Скоро, скоро, не позднее Рождества, как только альфа сойдется".
"На альфу берет!" — беззвучно восхитилась лабораторная молодежь. Этот орловский трюк считался классическим. Когда Николаю Александровичу очень уж не хотелось начинать какую-нибудь работу, предложенную шефом, он сурово рокотал: "Помилуйте, Владимир Николаевич, это никак не может получиться — не пройдет по альфе". Доверчивый академик, не гораздый по части новейших физико-математических премудростей, в таких случаях конфузился и шел на попятный. Прием действовал безотказно, и, пока он пускался в ход домашним порядком, никого это не коробило. Но на сей раз получался обман, оплаченный чужими деньгами.
Когда удовлетворенная комиссия удалилась, а молодежь разошлась по местам, Петров счел нужным сделать проказнику внушение. Начал он миролюбиво: "Когда же ты, Николя, повзрослеешь? Не мальчишка ведь — профессор, лекции читаешь". Орлов отвечал неожиданно серьезно: "А какой нам с тобой, Дементий, резон взрослеть, все равно именно в мальчишках и ходим. Другие-то, глянь, по европам раскатывают, немцев уму-разуму учат, а мы, брат, как были оброчные дурни, так и остались". В ту же секунду, забыв, с чего начали разговор, друзья снова поссорились. Петров с солдатской прямотой объявил, что Николенька — неблагодарная тварь. А Николенька, со своей стороны, напомнил перевод греческой его клички Дементий: безумный, сиречь болван. Папашка-то — не видишь, что ли? — давно вышел в тираж. Живет на наш счет, гребет валюту и славу, пользуясь нашими идеями и трудами рук наших ("Это твоих-то рученек?" — ввернул Петров), а теперь взялся делать карьеру своему сыночку да этому Гришке. Ну ничего, ему за все воздастся… Тут уж Петров не выдержал и убежал, хлопнув дверью.
…Ипатьев, и верно, успокаивал гордость учеников, возвращаясь из зарубежных странствий с грузом недоступного в нашей стране оборудования: вы, мол, не переживайте, я-то беру у немцев только эти железки, а вот они, когда знакомятся с вашими идеями, — рот разевают. Он не преувеличивал. На Восьмой линии шли впереди мирового уровня исследований. Что же до "железок" да поездок молодежи за границу, то Ипатьев втихомолку оплачивал все это собственными деньгами — валютой, которую там же и зарабатывал. Хвастать этим, однако, не любил. Не было такого обычая у высоких людей, взращенных девятнадцатым веком.
Живая очередь
Безмятежные две недели в Токио развеяли российские тревоги. Инженерный конгресс, собравший почти две тысячи знатоков со всего света, избрал Ипатьева вице-президентом, его доклад встретили овацией, на приемах и в кулуарах русского бородача с французским орденом Почетного легиона в петлице чествовали как живого классика. В советском посольстве Ипатьева тоже принимали как родного. Полпред оказался его учеником, да вдобавок некогда спасенным им от унижения. Совет Михайловского артиллерийского училища пытался лишить юнкера Трояновского награды, заработанной за образцовую работу по химии, — а профессор Ипатьев настоял, чтобы награда была вручена, несмотря на социалистические симпатии юноши, к коим химия не имеет ни малейшего отношения…
За приятнейшей сутолокой Ипатьев забыл, что на свете существуют угрюмые чиновники, просроченные паспорта, политические скандалы… Лишь на обратном пути, в салоне дряхлого пароходика, ползущего к Владивостоку, он взялся за газеты. И мгновенно был избавлен от радужного настроения. В первой же, немецкой, ему бросился в глаза заголовок "Расстрелы в Москве". Он пробежал глазами скверно набранный столбец — и наткнулся на знакомые фамилии: Высочанский, Дымман, Михайлов… Пять военных инженеров уличены во вредительстве и казнены.
Всех пятерых Ипатьев помнил еще юнцами. Это были его ученики по Артиллерийской академии, впоследствии ставшие крупнейшими специалистами по части вооружения. Они достойно несли службу сначала в германскую, а потом и в гражданскую войну. Начальство при всех режимах ставило в пример таких, как генерал Михайлов, еще недавно отмеченный наградой ВСНХ. Вожди прямо говорили, что без подобных спецов Красная Армия осталась бы голой и безоружной. И вот — извольте видеть, вредители… Да разве докатится до вредительства человек, получивший военное воспитание, человек, для которого Отечество и честь — не пустые слова. Скорее уж за это возьмется политикан, озабоченный только грызней за власть. Ведь какой, помнится, блестящий контракт провалили — отреклись от договоров с итальянцами и немцами, неустойку готовы были заплатить. И все потому, что одну из бумажек по ходу переговоров подписал Троцкий. Эти, нынешние, из учения своего вождя усвоили лишь два пункта: первейший вопрос — вопрос о власти, и когда берешься ее захватывать — начинай с телеграфа… Горько наблюдать, как недомерки из семинаристов и недоучившихся студентов усердно прилагают выводы науки к строительству собственной карьеры.
Тяжелые, злые размышления овладели его сознанием. Ипатьев не заметил ни мертвой зыби, которая укачивала пароход, ни гудков, возвестивших о приближении родного берега. Очнулся лишь от звука колокола, приглашавшего к трапу.
Паспортный контроль был недолгим. Документы вернули всем, кроме Ипатьева. Его попросили задержаться, отвели в дежурку. На все его вопросы отвечали, что скоро будет машина, придется ехать в горуправление ГПУ, там разберутся. Он потребовал начальника. Менее искушенный пассажир вряд ли докричался бы до розовощекого юного чекиста, мирно спавшего в задней каморке, однако крепко поставленный генеральский голос проник и туда. Пастушонок в меховой безрукавке вышел, позевывая, и осведомился, что за контра здесь развоевалась. Сбить с него спесь было делом минуты: имя Уншлихта оказывало бодрящее действие на любой дистанции. Начальник наконец вник в положение профессора, опаздывающего на поезд, и растолковал причину задержки: Ипатьев-де выехал в Японию с просроченной визой. В ответ ему был сунут под нос паспорт с другой, предусмотрительно продленной. "Выкрутился, сатана", — благодушно проворчал начальник и приказал своим орлам немедля, на той же машине, доставить профессора к экспрессу.
Ничтожный эпизод окончательно выбил Ипатьева из колеи. Почти весь путь через Сибирь он молча пролежал на полке, уткнувшись в угол. Из вагона вышел лишь на одной стоянке — отправил письмо во Владивосток, в совнархоз: сведения о том, как поставлен йодный промысел в Японии. Ипатьев не имел привычки забывать свои обещания. В вагоне же он то впадал в забытье, то вновь и вновь просматривал навязчиво мелькавшие эпизоды — будто кадры бесконечного, никем еще не отснятого фильма.
…Придворные фраки топорщатся на кряжистых фигурах. Бородатые головы людей, привычных ворочать миллионами, склонены почтительно. Депутация российских промышленников явилась покорнейше просить о послаблении в призыве на фронтовую службу квалифицированных мастеровых: производство страдает. Вместо государя к ним выходит шут гороховый Маклаков, уже, собственно, не министр, но особа весьма приближенная, — и кроет по матушке всех на свете мастеровых вместе с их заступниками: его бы воля — законопатил бы их чохом не то что на фронт, в колодки!
…Москва празднует пятилетие органов ВЧК. Парад спецчастей, музыка, речи. В палатках с завтраком для комсостава, несмотря на неотмененный еще сухой закон, — море разливанное. После двух-трех стаканов за мировую революцию и ее вождей — здравица в честь гражданина профессора Ипатьева, а потом крики: качать! Хохочущий комсостав подкидывает академика под потолок. Профессор, всегда избегающий водки, а в подобных щекотливых случаях — в особенности, тоже не может удержаться от улыбки. Эти великолепные хлопцы искренне верят, что обдурят самого господа Бога и переплюнут древних римлян.
