Владимир Гармаев - Журнал «Байкал» 2010–01
— Подожди, дед, подожди! До сих пор мне был очень понятен ход твоих перечислений монголов, — остановил я старика. — Ты сказал, что есть народы, которые говорят на одном языке, в том числе и монголы, и их очень много. Потом ты рассказал о монголах-дарлекинах, или коренных монголах, то есть, про тех, которые вышли из Эргунэ-Хона. После этого ты назвал монголов-нирунов, которых меньше, чем дарлекинов. Потом рассказал о борджигинах — этих меньше, чем нирунов. А вот с хиянами началась в моей голове путаница. То это глава древнего айла и один человек, то Есугей с братом Мэнгэту, то целый род потомков Бардан-батора. Не успел я уяснить про этих хиянов, как ты тут же вплетаешь в свой рассказ новых борджигинов.
Дед почесал, забравшись пальцами под малгай, свой затылок и согласно кивнул.
— До хиянов ты все уяснил хорошо? — спросил он.
Я согласно кивнул.
— Ну, с ними и новыми борджигинами все очень просто. Они ведь живут в наши дни и их можно видеть и потрогать руками, с ними можно поговорить. Это, как я понимаю, задумка Есугея, чтобы усилить свою власть среди монголов. Когда его самого прославили хияном, он тут же перенес это гордое название на все свое войско и народ, собранный им за короткое время и как бы этим отстранился от тайджиутов. Но в последние годы, понимая, что борджигины никак не смогут из-за своих разногласий избрать себе хана, весь народ своего огромного куреня он назвал новыми борджигинами, независимо от цвета волос и глаз, от того, кто к какому племени принадлежит. Я думаю, что это его последний шаг к ханскому званию. Вот в чем и вся разница, то есть он переступил через родство по крови и провозгласил новое единство монголов, единство по оружию, целям и задачам собранного им народа. Я понимаю, что ты, мой мальчик, еще не дорос до полного понимания взрослых игр, иногда кровавых, но знать об этом тебе не рано и не вредно. Я надеюсь, что переданные мною сведения когда-нибудь тебе пригодятся.
— Значит по твоему выходит, что этот Есугей-батор теперь и монгол-дарлекин, и монгол-нирун, и монгол-борджигин и к тому же — хиян и глава целого войска хиянов?
— Вот-вот! Ты все расставил правильно.
— Ладно. Пусть все это так. Отсюда следует, что нашему роду задаран, баторам и нойонам задаранов никогда не будет возможности выдвинуться среди монголов, какой бы громкой славою мы себя ни покрыли?
— Да. К сожалению это так. На нас веками как бы лежит родовое проклятие. Мы — люди, не знающие своего предка. Еще раньше и свою родословную мы не знали, поэтому от Зады и до тебя много колен утеряно.
— И как же нам жить с этим родовым проклятием? Монголы относились и будут относиться к нам как к чужакам, людям не своего круга и неполноценным?
— Что поделаешь, Джамуха, — горестно вздохнул мой старик, — предков себе никто не выбирает. Нам придется с этим как-то жить, как веками жили наши прадеды.
Дед, ты меня сегодня очень огорчил, лучше бы уж об этом ничего не знать.
— Нет, мой мальчик, горькую правду надо знать от своих. Чужие могут поведать ее со злорадством или насмешкой. Знание свой родословной очень важно для всех монголов, и без них не может обходиться ни один правильный человек. Таков извечный закон степной жизни.
Вот так во время зимней поездки к пастухам на отдаленное пастбище мой дед, старый воин Бурибулцэру, поведал мне родословную монголов и грустную историю о происхождении нашего рода Задаран. Позже, став взрослым, я не единожды убеждался, что беседы незнакомых монголов, где бы они ни встретились, всегда начинались с выяснения рода и племени собеседника. Даже имя этого человека не имело такого значения, как происхождение, словно без определения рода и племени перед ним был не такой же монгол, как и он, а просто видимость или пустая телесная оболочка.
С этих пор я стал более пристально и глубоко заинтересованно приглядываться к появляющимся в моем окружении людям. По первости все монголы для меня ничем не отличались: ни одеждой, ни говором, ни поведением, которые свидетельствовали бы о их родовой принадлежности, но постепенно, по мере накопления опыта и взросления, я стал понимать, что племенная или родовая принадлежность монгола кроется не в одежде, не в говоре и не в первоначальном поведении, а в чем-то другом, при первой встрече трудноуловимом. Например, все харачу независимо от своего происхождения при встрече и разговоре со мной, если я снисходил до этого, были как будто бы одинаково подобострастны, униженно готовы чем-то угодить, на всякий случай понравиться. Но осанка, затаенный блеск в глазах, почти неуловимая интонация говора отличали их и выдавали, какого они рода-племени. Пастухи, табунщики, дойщики кобыл или домашние слуги у каждого рода отличались тем своеобразием, которое с малых лет, незаметно, хотели они того или нет, взращивалось в них всеми обстоятельствами повседневной жизни и преданиями. Харачу зурхэтэнов оказывались независимее и резче харачу других тайджиутов, слуги новых борджигинов или хиянов разговаривали и вели себя даже перед нойонами других куреней более независимой. Однажды при кочевке с пастбища на пастбище летом я заметил, что пастухи встретившегося нам кочевого каравана хатагинов по какой-то причине накричали на наших овчаров, а те промолчали с виноватым видом. Когда я возмутился и сказал об этом нойону нашего рода, моему отцу Хара-Хатагану, он усмехнулся и проговорил самым обыденным тоном: «Не то что слуги сильных и богатых племен, но и собаки большого куреня ведут себя важно, будто бы и ростом они выше, и зубы острее, хотя ничем от других псов не отличаются. Ты, Джамуха, еще не побывал в общем походе монгольского войска — там простые воины мало-мальски почитаемого рода ведут себя по отношению к другим родам, так словно они нойоны над ними, хотя дерутся, может быть похуже и кровь у всех красная».
Подобное поведение я заметил не только у харачу и простых воинов монгольских родов — десятники, сотники и другие нойоны войск и народов проявляли себя намного хуже. Одни, возможно, ничего ценного собой не представляя в настоящем деле, вели себя заносчиво и неоправданно гордо, другие по поводу и без повода перед ними, хотя бы для вида, лебезили, на всякий случай удерживая себя в униженном состоянии. Но хуже всего для меня было поведение родовитых людей, старейшин родов и племен. Те открыто придерживались полного соответствия важности и значимости, может быть, уже былой, своих родов и племен. При общении с первых слов безошибочно можно было отличить каждого из них, понять их происхождение. Особенным нетерпением к мнению других нойонов и заносчивостью отличались потомки трех последних монгольских ханов: тайджиуты и хонхотаны, зурхэтэны и многие другие борджигины. Не особенно уступали им в гордости старейшины дурбэдов, мангутов, урудов, атарханов, всегда загадочно помалкивали и были себе на уме нойоны хори, хонгиратов и нохоев.
Из всех подобных наблюдений я рано сделал для себя очень горький вывод — былое единство и могущество монголов стремительно рушится, в степи — разнобой огромного числа племен и родов. По этой причине начинается пока еще прикрытая уважением перед былым единством, подспудная вражда, которую изо дня в день питают угоны и кражи скота и табунов, ссоры и разбирательства, порой кровавые, из-за кочевий, из-за облавных угодий, из-за умыкания женщин. Все это ведет к тому, что даже небо над великой степью становится красным — все больше на земли, на исконные монгольские земли, проливается из-за пустячных причин кровь самих монголов, пролитая ими же. Самое страшное то, что происходит это в окружении старинных и новых врагов, таких, как могучие татары, дерзкие и неуловимые близостью к таежным долинам Баргуджин-Тукума мэргэды, не дремлют за белой стеной чжурджени, захватившие весь север Китая и киданей, никогда не прочь отхватить плохо лежащий кусок коварный братоубийца Тогорил — хан хэрэйдов, опасны и сильны найманы.
Мне было обидно и страшно осознать, что опасность всеобщего раскола понимает только один человек — Есугей-хиян, что другие родовитые нойоны не разделяют его опасений и боятся усиления его хиянов и новых борджигинов. Мне иногда приходила в голову дерзкая и неосуществимая мысль — возглавить наш несчастный род задаранов и уйти от проклятого прошлого в новые борджигины… Но я был слишком для этого молод, в полной силе был мой отец, который, а я это твердо знал, никогда и никому не отдаст по собственной воле свою власть над родом.
Однажды осенью, в середине белой луны, мой отец по какой-то надобности поехал в гости к стоявшим на Ононе тайджиутам. В числе сопровождающих воинов он взял и нас с Тайчаром. Курень, стоявший на высоком обрывистом берегу реки, был по случаю нового года полон гостей. В установленных специальных юртах располагалось множество приезжих, среди которых можно было встретить потомков ханов Хабула и Амбагая, издали узнаваемых по нарядной одежде, хорошим куякам и вооружению, а также по независимому и гордому виду. Мне лично очень повезло, так как приехали погостить из располагавшегося поблизости куреня и многие новые борджигины, или, как теперь их называли, хияны. Я горел желанием хоть издали посмотреть на Есугея-батора, что удалось мне только на третий день, когда я из случайно услышанного разговора взрослых узнал, что Есугей-хиян прибыл со своей юртой, которую поставил недалеко от юрт самого Таргутай-нойона, и поспешил туда. И вот, толкаясь среди подгулявших гостей, хозяев, без устали носившихся между большими кострами и юртами домашних слуг и нукеров охраны, я почти вплотную столкнулся с этим знаменитым человеком. У столбовой коновязи за юртами нойонов вокруг привязанных скакунов толпились нарядные и знатные люди. Их было около двух десятков, и сначала было трудно определить, который из них Есугей-хиян. Но вскоре я заметил толстого тайджиута, который ночевал когда-то зимой вместе с нашим отрядом. Таргутай стоял напротив высокого человека, по всей видимости, военачальника, и что-то обстоятельно ему разъяснял, то и дело показывая на одного из привязанных скакунов.
