Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ
Я отрицательно качаю головой. Мысль о ложном признании и его последствиях приводит меня в ужас.
Сладкое лицо Сахара Иваныча хмурится. В голосе его уже не слышно меда.
— Имейте, в виду, что мы не щадим упрямых. Если очень рассердимся, то можем подвести вас и под расстрел. Или послать на, и большой конвейер. Слыхали вы о нем?
— Слышал уже здесь. Сегодня. Но не знаю, что это такое.
— Я вас пока что отправлю в камеру упрямых. Там вы увидите людей, побывавших на большом конвейере. Они расскажут вам много интересного. А на досуге подумайте там о моем предложении… До скорого свиданья, Михаил Матвеевич.
Улыбка опять ползет по его лицу. Он нажимает кнопку звонка на столе и приказывает вошедшему конвоиру:
— Отведите подследственного в камеру № 3…
Глава 3 УПРЯМЫЕ
Массивный стальной квадрат наглухо вделан в толстую каменную стену без облицовки. В огромных петлях пудовый висячий замок. Над ним белой эмалевой краской крупно выведена цифра 3. Рядом маленькое круглое окошечко, прикрытое деревянной крышкой.
Я стою перед этой дверью в тюремную камеру, пританцовывая и щелкая зубами от холода. Даже в летний день в коридорах тюрьмы очень прохладно.
Вокруг меня хлопочут двое надзирателей в черных шинелях. Прощупывают по рубчикам всю мою одежду, срезают металлические пуговицы и пряжки с брюк, отбирают пояс, галстук и шнурки от туфель. Ни одна вещь, могущая быть использованной арестантом, как средство самоубийства, в камеру не допускается.
Лица надзирателей дубоваты и туповаты. Один — усатый, другой — носатый. Больше ничего примечательного в их лицах нет. Глаза у обоих цвета расплавленного олова, покрытого тонким слоем пепла.
Носатый старательно возится с моей одеждой, а его коллега, оторвавшись от этого занятия пучит на меня свои оловянные глаза, шевелит усами и шепотом, коверкая русский язык, спрашивает:
— Фамелия?
— Бойков! — громко отвечаю я.
Надзиратель делает страшную гримасу и шипит на меня:
— Ш-ш-ш! Тихо!.. Име, отечество?
— Отчество, — невольно поправляю я.
— Не разговаривать! Отвечай на вопрос!
— Михаил Матвеевич…
— Ш-ш-ш! Замолкни! Ш-ш-ш!
— Что вы на меня шипите? Ведь я и так тихо говорю.
— Ш-ш-ш! Ты понимаешь, куда попал? — спрашивает усатый и, подняв палец вверх, торжественно объявляет:
— У внутреннюю тюрьму НКВД. Во! А в этой тюрьме, ш-ш-ш, должна быть тиш-ш-шина. Такая тишина, как в мавзолее товарища Ленина. Понятно? Ш-ш-ш!
— Для чего вам такая тишина нужна? — интересуюсь я.
— А для тюремного режиму. Ведь каковые арестанты у нас заключаются? Важнеющие государственные преступники. Вот вроде тебя.
— Я не преступник. Я по недоразумению.
— Все вы по недоразумению. Знаем вас, контриков… Ты не перебивай! Ш-ш-ш!.. Вот я и говорю. Важнеющий госпреступник должон в полной тишине сидеть. Ни слова, ни звука. Чтоб пикнуть не смел. Чтоб с воли к ному мышь не прибежала, муха не прилетела. Во!
Надзиратель повторяет чьи-то чужие слова. Его голове самостоятельно до них не додуматься. Проверяя свое впечатление спрашиваю:
— Где вы слыхали про такую тишину?
— А на тюремных курсах повышения квалификации, — важно отвечает он. — Знаем,_как с вами, контриками, обходиться… Замолкни! Ш-ш-ш!
Во внутреннюю тюрьму НКВД города Пятигорска меня доставили действительно, как важного государственного преступника. Окружили усиленным конвоем, надели наручники на мои руки и трижды обыскивали.
Тюрьма оборудована по последнему слову советской тюремной техники. Всюду в коридорах электрическая сигнализация; камеры совершенно изолированы одна от другой; двери и стены снабжены стеклянными глазками для наблюдения за арестантами. Двери в коридорах заменены решетками, которые автоматически раздвигаются и сдвигаются. На полу войлочные дорожки, чтобы не было слышно шагов. Пролеты лестниц затянуты проволочными сетками для предотвращения попыток самоубийства заключенных…
— Одевайсь! Быстро! Ш-ш-ш! — приказывает мне усатый надзиратель. Его коллега упорно молчит, посапывая своим, огуречного вида, носом.
Торопливо одеваюсь и с трепетом жду, что будет дальше.
Гремит пудовый замок, медленно и беззвучно поворачивается на петлях стальной квадрат и, от толчка надзирателя в спину, я делаю прыжок вперед, спотыкаясь в своих туфлях без шнурков и падаю.
В то же мгновение надо мной раздается хриплый, с. надрывом голос:
— А-а-а! Новичек! Милости просим. Присоединяйтесь к нашей компании.
Поднимаю глаза вверх и замираю в испуге. Меня окружают голые до пояса, страшные на вид люди. У них коротко стриженые головы, бледно-желтые, с синеватым оттенком и зверским выражением, лица; глаза дикие и мутные. Тела их худы и сплошь покрыты синяками, язвами и кровоподтеками.
Это бандиты, воры! Меня бросили к уголовным преступникам. Сейчас бить будут, — проносятся в моем мозгу испуганные мысли.
Вскакиваю на ноги, одной рукой держа свои лишенные пуговиц брюки, а другую выставив вперед для защиты. Тот же хриплый голос спокойно произносит;
— Не бойтесь. Вас никто не тронет. Здесь все мы теперь, конечно, бандиты, но, между прочим, в большинстве бывшие коммунисты.
Горькая ирония слышна в тоне и словах говорящего. Удивленно смотрю на него. Это костлявый гигант, на теле которого, кажется, нет живого места, так оно "разукрашено" следами побоев. За его спиной, сбившись в кучу, стоят девять человек и с любопытством меня разглядывают. Среди них бросаются мне в глаза старик с мокрым платком на голове, юноша, в глазах которого застыли страх и беспокойство, и маленький субъект с усиками.
Словам гиганта я не верю и мысленно стараюсь определить социальное положение арестантов.
"Этот верзила, несомненно, убийца, старик — скупщик краденого, юноша — молодой вор, а тот, что с усиками, вероятно, растратчик из ресторана", — мысленно решаю я.
— Проходите сюда, в угол. Садитесь прямо на пол. Сидеть-то у нас, к сожалению, не на чем, — приглашает старик довольно приветливо.
— А с вашими брючками мы же все уладим, — перебивает его субъект с усиками. — Вы думаете, если они, без пуговиц, так их уже нельзя носить? Очень даже можно. Носите на верёвочках. Очень удобно. Мы же все так дёлаем. Собственные носки превращаем в нитки и плетем из них шнурки. Я вам дам взаймы несколько. Потом вернете с процентами.
Он вынимает из кармана несколько тонких коротких шнурков и протягивает мне.
— Меня разве вы не узнаете? — спрашивает гигант. — Ведь мы встречались на воле. Неужели я так изменился?
Внимательно всматриваюсь в него. Абсолютно незнакомое "уголовное" лицо. Отрицательно качаю головой.
— Моя фамилия — Смышляев, — говорит он.
— Вы? Не может быть! — удивленно восклицаю я… Действительно, я знал Смышляева на воле. Несколько раз брал у него интервью в краевом совете Осоавиахима (Общество содействия авиации и химии). Он там руководил одним из отделов. Тогда это был красивый мужчина средних лет, подтянутый, с военной выправкой, в отлично сшитом костюме и гладко выбритый. Как же он изменился с тех пор. Стал совершенно неузнаваем.
— Тюрьма переделывает человеческие лица, — печально говорит Смышляев. — Здесь самое интеллигентное лицо очень скоро превращается в физиономию бандита. Посадите сюда самого Ламброзо и через месяц он станет похожим на самого закоренелого преступника из его альбома уголовных типов…
— Что же мы стоим? Сядем да побеседуем, — снова предложил старик с платочком.
Он садится на пол, опираясь спиной о стену. Я присаживаюсь рядом, все еще с некоторой опаской поглядывая на соседей.
Сейчас же стеклянное окошечко в двери открывается и голос надзирателя угрюмо ворчит:
— А ну, отодвинься на середину! Опираться спиной об стенку не разрешается. В карцер захотел?
Старик отодвигается от стены. Я киваю головой на дверь и спрашиваю:
— Чего это он?
— Видите-ли, — начинает объяснять мне Смышляев, — эта тюрьма для подследственных по политическим делам и в ней установлен специальный, очень строгий режим. Здесь мы весь день можем только сидеть или ходить. Нам, как видите, не позволяют даже прислониться к стенке усталой спиной. Лежать днем нельзя, громко разговаривать нельзя, игры запрещены, книг и газет нам не дают. Свидания с родными и получение от них передач не разрешаются. Нас морят голодом. Купить что-либо в тюремном ларьке, например, хлеб, сахар или табак мы не имеем права. От воли полностью изолированы. На прогулку в тюремный двор нас не выпускают. Помыться нет возможности…
— Подследственным разрешается, — восклицает субъект с усиками, копируя какого-то энкаведиста, — первое: думать о своих преступлениях и второе: раскаиваться в них.
