Семен Либерман - Дела и люди(На совесткой стройке)
С этой целью мною была образована экспедиционная комиссия, которая провела несколько месяцев в Персии и изучила все возможности этого дела. Характерно, что в то время председатель персидского совета министров очень благожелательно относился к этому проекту. В принципе дело было одобрено даже Политбюро. Причем надо отметить, что эта концессия рассматривалась не только под углом зрения коммерческим, но и политическим: как средство увеличения советского влияния в Персии. Было ясно, что работать в Персии придется на капиталистических началах, но в данном случае это не вызывало возражений даже со стороны самых «правоверных»...
Второй случай - покупка Северолесом угольных копей у англо-норвежского промышленного общества на Шпицбергене. Здесь опять-таки эксплоатация была чисто капиталистической; однако, мотивом покупки этих копей была необходимость обеспечить углем пароходы, перевозившие русский лес, а также желание в какой-то мере создать связь со Шпицбергеном, ввиду намечавшихся авиационных проектов.
Были реализованы другие крупные концессии: Чиатурская марганцевая концессия американской группы, во главе с Авереллом Гарриманом; концессия на добычу золота, предоставленная англичанам, так называемая, «Лена-Гольдфильдс». Наряду с этими крупнейшими объектами стояли и медные рудники на Урале, некогда принадлежавшие английской группе, во главе с Лесли Уркартом.
Концессионное дело Лесли Уркарта нашумело особенно много. Уркарт был не только миллионером, но и крупной политической фигурой в английской консервативной партии и обладал влиянием на правительственные круги. Это открывало возможность для далеко идущих переговоров, а также и для нажима со стороны Москвы. Переговоры велись в Лондоне Красиным, и я был в курсе дел.
Уркарт был широкоплеч, круглолиц, среднего роста и средних лет. Все было у него округло: и лицо, и брюшко, и подбородок. Он ничем не походил на того длинного, худого и жилистого британца, каким мы привыкли представлять себе обитателей Альбиона. По-русски он говорил очень хорошо и внешностью напоминал скорее русского просвещенного помещика, чем английского предпринимателя, ищущего концессий в Советской стране. Англичане считали его более русским, чем англичанином, и высоко ценили его знание русских условий и умение приспособляться к ним. Он часто повторял русскую пословицу:«С волками жить, по-волчьи выть»; он гордился знанием русского крестьянина и русского рабочего и был убежден, что отлично понимает, как с ними надо обращаться.
О старом русском режиме Уркарт отзывался с большим пренебрежением, но он был ему, несомненно, больше по душе, чем советский строй, о котором он говорил с открытым презрением. Пусть, мол, коммунисты попробуют по-настоящему наладить хозяйство на тех огромных пространствах, которыми он управлял в России, и тогда весь мир убедится, что и русским рабочим, и русским инженерам долго еще придется ждать, пока они смогут обойтись без помощи иностранного капитала. Он совершенно не мог примириться с мыслью о вмешательстве Советского государства в производственный процесс. И это было главным камнем преткновения в переговорах о его концессии.
И в Англии, а особенно во Франции, тысячи людей - большей частью мелких держателей ценных бумаг - были, так или иначе, заинтересованы в концессионных переговорах. Будучи одним из самых крупных - если не самым крупным держателем русскких бумаг, Уркарт, естественно, стоял во главе английского комитета, объединявшего всех пострадавших от советской экспроприации иностранных капиталов. Он был в то же время очень близок к консервативному правительству. Вследствие всех этих причин, переговоры о его концессии, касавшиеся, как будто, только экономических вопросов, носили в высшей степени политический характер. Красину говорили в лондонских правительственных кругах, что концессия Уркарта может быть большим шагом вперед по пути улучшения взаимоотношений между Англией и Советской Россией. В то же время лондонская биржа очень чутко реагировала на все фазы переговоров: акции прежних уркартовских русских предприятий то высоко поднимались, то резко падали.
Когда переговоры зашли достаточно далеко, Уркарта пригласили приехать в Москву, чтобы там на месте уладить некоторые недоразумения. В Лондоне его поездка в Москву истолковывалась так: советское, мол, правительство желает предоставить ему концессию, но Красин не имеет достаточных полномочий, чтобы разрешить рабочий вопрос и ряд других проблем. К тому же Уркарт говорил по-русски. Его поездку считали благоприятным поворотом в переговорах, и, по общему мнению, концессия должна была быть в ближайшем будущем подписана.
Когда Уркарт приехал в Москву, его приняли чрезвычайно любезно, и он имел свидание не только с рядом высших представителей власти, но и с Лениным. Он сам тоже рассыпался в любезностях, и, по внешним признакам, дело казалось уже законченным. Обе стороны понимали, что письменные условия договора далеко не являются решающими. Поскольку на советской территории власть оставалась за советскими органами, они могли впоследствии повернуть дело, как им заблагорассудится, и даже сделать работу концессионера невозможной. Если иностранцы тем не менее готовы были пойти на сделку и взять на себя этот риск, то дальнейшее развитие их предприятия зависело не от буквы договора, а от общей политической атмосферы и в России, и за границей.
И тем не менее букве договора придавалось обеими сторонами очень большое значение.
Ленин понимал, что содержание договора, сделавшись немедленно известным за границей, сыграет либо положительную, либо отрицательную для коммунизма роль, в зависимости от того, до какой степени будут на бумаге обеспечены права рабочих и Советского государства. Уркарт же, бывший хозяином на Урале еще до революции, считал, что для русских рабочих, особенно в этой глухой провинции, не подходят западно-европейские нормы и гарантии, а тем более претензии и условия советского правительства; по его мнению, отношения между хозяевами и рабочими должны были сохраняться патриархальные, стародавние.
Помимо всего этого, Уркарт был одним из наиболее активных деятелей организации, представлявшей претензии Англии к Советской России. Его переговоры с советским правительством приобретали, таким образом, особый характер, и он смотрел на них, как на дело коллективное, а не только свое личное. Это могло, с другой стороны, явиться для советского правительства причиной для больших уступок.
Для Ленина, Уркарт - этот англичанин-миллионер - был олицетворением мирового капитала, нажившегося на эксплоатации русских рабочих и стремящегося к возвращению себе прежних прав и привилегий. Поэтому Ленин и играл с Уркартом, как кошка с мышью, то привлекая его обещаниями, то отталкивая своей непримиримостью. Он любил говорить на митингах об Уркарте и его предприятиях, всегда связывая эту экономическую тему с политикой английского правительства.
Но дело Уркарта, после его отъезда из Москвы в Лондон, как-то заглохло. Никаких переговоров в Лондоне он не вел, явно уклоняясь от принятия предлагаемых ему условий.
Я присутствовал на одном заседании СТО, где должен был разбираться связанный с моей деятельностью вопрос о смешанных обществах. До начала заседания шли частные разговоры между присутствующими. Ленин, как обычно, обложенный открытыми книгами, перебрасывался отдельными замечаниями с Рыковым, Томским, Шейнманом и другими. Тут же был и Моисей Фрумкин, заместитель Красина во Внешторге, человек с острыми, бегающими глазками, подстриженной бородкой, черными волосами и, как всегда, в косоворотке. Умная усмешка появилась на его лице, когда он услышал, как Ленин спросил, обращаясь ко всем вместе и ни к кому в частности:
- Что стало, собственно, с Уркартом? От него ни слуху ни духу. А он ведь наговорил нам здесь столько любезностей, что, казалось, он вот-вот подаст заявление о вступлении в коммунистическую партию! Раздался насмешливый голос Фрумкина.
- Знаете, Владимир Ильич, я вам по этому поводу расскажу еврейский анекдот, пока не началось заседание. Одна еврейка, муж которой уехал и долго не возвращался, сильно горевала и, по совету друзей, обратилась к раввину с вопросом: когда вернется ее муж? По обычаю, ее не пустили лично к самому раввину, а свою записку с изложением вопроса и с приложением пятидесяти копеек она передала служителю, который вынес ей ответ:«Муж вернется через две недели, иди домой и готовься к его приезду». Прошло и две недели, и четыре недели, а мужа все нет. Жена вновь отправляется к раввину, опять платит пятьдесят копеек и снова получает тот же ответ:«Через две недели муж вернется». Но когда прошел и месяц, и два, а мужа нет как нет, возмущенная жена потребовала личного свидания с раввином. Тот поговорил с ней и дал ей окончательный ответ:Твой муж к тебе не вернется». Выйдя от раввина, женщина набросилась на служителя с упреками. «Я тебя не обманывал, - сказал тот, - я давал тебе те ответы, какие я получал от раввина». - «Но почему же он раньше говорил, что муж вернется?». - «Но ведь раньше-то он тебя не видел!» - Так вот, Владимир Ильич, - продолжал Фрумкин, - вы понимаете… Уркарт нас раньше тожее не видел. Он никогда не вернется.
