Илья Габай - Письма из заключения (1970–1972)
Эвелин Во у меня есть, но руки пока до него не дошли. Между прочим, я даже был уверен почему-то, что он – это она, да еще старинная довольно писательница. «Незабвенную» я читал, помню сейчас слабо – только впечатление: мрачное и недоуменное. Все надо перечитывать; сперва все читать, потом все перечитывать. Откуда же брать время?
Отчет о заседании вашего Литобъединения прочел с интересом. Повеселился? Нет, не думаю, – все-таки это невеселая стихия наукообразия. Главное, в уверенности в этом праве – выносить решение: наука все-таки, против нее не попрешь. Меня радует твое отношение к этому.
В размазне литгазетовских «дискуссий» и «проблем» нет-нет да мелькнет какая-нибудь интересная мыслишка. Там с недавних пор говорят об опасности обеднения эмоционального мира, связывая это с научно-технической революцией. Ну вот, один из читателей спрашивает: а собственно какая революция? Есть ли она? И если есть, ну и что же? Аналогичные ломки были и в прошлом – например, Возрождение, но это отнюдь не повлекло за собой ломки человеческой природы. Эта мысль показалась мне занятной, но потом я подумал: копья все-таки ломают не одни журналисты, и если озабоченность высказывают сами корифеи, то что-то за всем этим есть. Об опасностях и о структурных изменениях вообще-то пишут в последнее время все журналы – литературные и художественные, общественные и политические – а понять никак не удается: все почти так убедительны, так научны.
Обнимаю тебя и жду писем.
Илья.
Юрию Дикову
27.9.71
‹…› Дружище, я думаю, ты или преувеличивал прочность былых связей, или теперь преувеличиваешь масштаб их распадения. Жизнь растреклятая, а главное, что у каждого – своя, а того главнее, что с этим ничего не поделаешь. Держись, это я тебя богом и дружбой кляну; самое важное, что тебе – с твоей душой и душевностью, талантом и нужностью друзьям (это я по себе сужу; но я-то не со звездой же во лбу, чаешь!) совершенно ничего не следует придумывать и внушать. Трудно это все объяснить на бумаге, потерпи – и поговорим, я за бутылкой того, ты за бутылкой этого («я с рукописью, ты с вязаньем»). «Концы и начала» я немного помню, даже цитировал в Ташкенте. Хорошо бы его иметь, но, с другой стороны, откуда ж у тебя лишние деньги?!
Прощаюсь с тобой в уповании: а вдруг тебе захочется писать письма почаще. Главное – поберегись, отдохни. На том крепко тебя целую, твоих домочадцев – тож.
Твой Илья.
Марку Харитонову
3.10.71
Дорогой Марк Сергеевич!
Вы только отчасти правы, услышав в моем письме голос разгневанного человека. Цитирую письмо Б. к Г.[153] На память и очень приблизительно. А всерьез, Марик, меня задела за живое фраза о том, как можно нынче и как НЕ можно писать (отчасти, я думаю, и как должно и как НЕ – а это уж совсем никуда не годится!). Я усмотрел в этом, помимо прочего, и приверженность предрассудкам – преувеличенным представлениям о силе античных литературных традиций, которых, по-моему, не существует вовсе или почти не существует. Остаюсь и после твоих объяснений при мнении, что многие книги Библии имеют жанровую завершенность, что традиция эта более сильна именно сейчас, что в «Иосифе…» главное не описание, а понимание, расширенное толкование, если угодно, что античные «описания», возможно, составляют неизъяснимую прелесть для читающих в оригинале, но нам с тобой негоже притворяться «влюбленными антропосами», что романическая и притчевая канва Писания сыграла не меньшую роль (эстетическую именно, не еще какую-нибудь), нежели самое ценное в античной словесности – трагедии Эсхила, Софокла и Еврипида. И на этом, наверно, следует оборвать полемику: лучше будет, если мы доверимся не скорописи, а доверительной беседе, которая, конечно же, не за горами. Еще лучше – если мне удастся все сказать во второй части «Выбранных мест», написать которую в последнее время лелею надежду. Но не в эти восемь месяцев, очевидно.
В 9-й книжке «Вопросов философии» Валерий Мильдон, мой однокурсник, написал статью, в которой упоминается отношение к слову Толстого и Достоевского. Интересно, как «антиэстетизм» первого оборачивался в практической работе скрупулезностью, а у Достоевского, после его утверждения, что «красотой спасется…» – быстрота и небрежение собственно к средствам. Во всем остальном статья, по-моему, беглая. Во всяком случае, во все время чтения не вспоминаешь ее названия о «мире переживаний» в л-ре. Прочел на этой неделе Ивлин Во – с интересом, особенно «Пригоршню праха». Смешно сказать, но я с интересом жду публикации последнего романа Ремарка. Мне вообще хочется выбрать время для перечитывания былых «властителей дум» – от Ремарка к Кронину и Уилсону, – пока не дойду до Драйзера. Вообще, кажется, пора перечитывать и перечитывать, но жадность не позволяет – приходится читать.
Я тебе благодарен за пересказ романа А.И.[154] На двух его предыдущих романах лежала печать (огорчительная) публицистической нервозности, ощущение откровенного запала непубликующегося. Это все по-моему, как по-моему и то, что это все же не вредило гениальным страницам – сцене в зоопарке, особенно. Что касается рукоплесканий «Мол. Гвардии» – боюсь, ты прав. Это чувствовалось особенно в его статье в «Литературке» о языке и во многом другом. Та же гениальность снимала этот мотив – реакционный, если не побояться слов, – даже в «Ив<ане> Ден<исовиче>». Жду твоих писем и обнимаю тебя.
Илья.
Юрию Дикову
3.10.1971
Дорогой мой Юра!
‹…› Романтизм, говоришь? То бишь – романтика? Я бы сказал, наиболее привлекательный способ научить любить сукина сына за то, что он страдает. Способ весьма привлекательный: кто из нас не мерзавствовал и кому при этом не хотелось доказать, что это делается из высших, недоступных-с побуждений?! Нового я тут мало что сказал в сравнении хотя бы с досточтимым пэром и сэром Расселом. А вот некто Лазарев в журнале «Вопросы философии» сказал, кажется, и что-то новое. Он сказал (или лучше: дал понять…), что романтизм есть реакция поражения позитивизма, грубого атеизма Просвещения. Реакция тоже не желающая себя компрометировать религиозностью, но воленс-ноленс стремящаяся к новым трансценденциям. В этом, между прочим, он усматривает основной источник современных теоретических антиномий. Прочти, голубчик, по пути от ст. «Пл. Революции» к ст. «Рязанский проспект» – советую.
Я здесь, как бы в подтверждение вышеупомянутых рассуждений прочел книжку Парни «Война Богов», набираясь от страницы к странице отвращения. Может, оно так и следовало когда-то пройти через этап атеистического капустника по методическим рекомендациям «Науки и религии»? Не знаю, не знаю – но грустно и в почтенной старине натолкнуться на площадной жанр. Впрочем, не подумай, что что-то изменилось в моих собственных антиномиях. Мистической отваги во мне нет по-прежнему, сочинять видимость лица прозрения не стану.
Я тебе благодарен, мон фрейнд, за внимание к моим стихам и серьезный тон, с которым ты говоришь о них. Это мне сейчас паче хлеба и воды. Хотелось бы оказаться в самое ближайшее время достойным твоего участия. Но в самое ближайшее время у меня не предвидится времени (свободного). Ладно. Только бы в будущем не согнуться под грузом свободного времени, не прожить, как в былые десятилетия, в качестве буриданового осла. Эх, кайонес, как говорил Хемингуэй.
С тем я тебя целую, оставаясь в вечной нерушимой дружественности.
Илья.
Семье Зиман
3.10.71
Братья и сестры!
Учители и учительницы!
Дорогие мои друзья!
Не прошло и пяти дней со времени вручения уведомления о вашем письме, как пришло и само письмо и я получил возможность незамедлительно ответить вам.
В моем сером веществе есть отдельные мнемонические преграды, о которые я постоянно – с сальто, спотыкаюсь. В числе их день Аллочкиного ангела. Простите меня великодушно и примите с изрядным опозданием самые искренние и самые дружеские пожелания от человека, любящего ея и знакомого с ея мужем. Что же касается Анютки, то тут еще вопрос, кто кого раньше должен поздравить. Я твердо рассчитываю в недалеких десятилетиях делать это с Аней одновременно («скидываться» на дни рождения). Ну, а пока она еще явно мала – пущай хорошеет и еще настойчивей отстаивает права свободнорожденного дитяти в свободной стране. И не говорите ей, пожалуйста, пошлости: вот, твой папа в твоем возрасте никогда не прерывал взрослых. Папа учился в МГПИ, читал Огородникова и Каирова и должен знать, что теперь уже не воспитывают розгами (как во время его кудрявого детства). Боже мой, а ведь Леня тоже когда-то был маленьким, играл в подкидного дурака и простаивал в длинной очереди за автографами Мамонта Дальского! Уму непостижимо! Он даже не говорил тогда по-итальянски!
