Марк Гроссман - Земля родная
— Ну и ворочай тут, новатор!..
— Почему я? Мы вместе будем. И напрасно…
Но говорить было уж не с кем.
2Мастер Шерабурко, понурив голову, крупно шагал по поселку Некрасова к своему дому, обнесенному высоким дощатым забором. Вот Шерабурко уже слышит, как гремит тяжелая цепь, кольцо ее с визгом скользит по стальному тросу, натянутому от ворот до сарая. Это Дружок. Ростом с годовалого теленка, он весь серый, только грудь будто желтой салфеткой прикрыта.
Дружок от скуки носился за воробьями, которые все время то там, то тут пытались спуститься на снег и полакомиться хлебными крошками, оставленными собакой.
Когда Шерабурко открыл ворота, истосковавшийся Дружок бросился, было, к хозяину на грудь, но тот ударил собаку по морде — пшел!..
Татьяна Петровна видела, как муж вошел во двор и сразу поняла: не в духах… В добром настроении он со своим Дружком не так встречается. А тут вот ни за что ни про что ударил животину.
И раздевался, и умывался молча, посапывая. Только уж причесывая перед зеркалом упрямые седые кудри, буркнул:
— Приготовь-ка огурчиков.
— Один, два достать?
— Десяток! Все жмешься. Не чужие ведь.
— Не чужие, то правда, но зима еще впереди.
— Смотри, весной опять на свалку не выброси. Всю жизнь с оглядкой…
В буфете взял хрустальный графинчик, стопку. Татьяна Петровна тем временем достала из подполья полную тарелку мелких огурчиков — длинных, темно-зеленых, в пупырышках, и таких ядреных и пахучих!
Кирилл Афанасьевич блеснул дном стаканчика, два раза ткнул куском в нос, громко вдыхая запах хлеба, и принялся за огурец.
После долгого молчания Татьяна Петровна сказала:
— Что это ты сегодня. Собаку обидел и тут…
— Обидел! Понимать будет…
После борща откинулся на спинку стула, долго смотрел на узоры, выведенные на боках графина, размышляя, выпить все или оставить для следующего раза. Ах, эта водка!.. Махнул рукой и уже подобревшим голосом сказал:
— Ладно, мать, допью уж, что тут оставлять.
Заметив, что гнев мужа проходит, Татьяна Петровна смелее заговорила:
— Случилось что-нибудь на домне?
— Пока нет. Обязательства новые брали. Молодежь-то опять выскочила. Три тысячи тонн махнули!..
— Ну что ж, вам не впервые… И это выполните, бог даст.
— Бог даст, жди!
— Кирюша!
— Ну что — Кирюша, Кирюша… Ты бога к нам не примешивай. Понимай, не первый год с доменщиком живешь, пора уж и разбираться в нашем деле. Степану что — бухнул на всю железку, а теперь из-за него надувайся, тянись. — Шерабурко прошел к буфету, поставил на место графинчик, стопку (этой посудой он ведал сам). Потом опять сел к столу, молча смотрел, как жена мыла в теплой воде тарелки, ложки, вытирала их. Работала молча, понурив голову. Ему жаль стало жену — только было заговорила, опять раскричался, оборвал…
Повозился на стуле, прокашлялся и снова, но уже тише:
— Обязательство с трудом, но выполним. Однако надо и о будущем думать. В этом месяце возьмешь от домны все, что она может дать. А дальше? Хорошо так будет, а вдруг скажут: план занижен, добавить им. Вот тогда и кряхти. Понимаешь? Чугун делать — не вареники варить. План-то как-нибудь натянешь, а уж о прогрессивке, о премиальных и не думай…
— Ну, а что же Степан Васильевич и этот, как его…
— Чесмин?
— Да, что же они-то думают?
— Э-э… молодежь! Толкую тебе, что Степан сам предложил на собрании, а Володька что, тот — за Степаном. Они еще не терты, не понимают, что нам без резерва никак нельзя. Дали план — перевыполнили его. Не очень, но перевыполнили. Тут уж и не поругают и прогрессивка обеспечена. Так и двигай. А если план повысили — подбавь пару, резерв у тебя в кармане. Перевыполнили и этот план, но опять же не очень… Государству хорошо и тебе неплохо. Кто что скажет — план же обеспечен!.. А молодые этого не понимают. Вошли в азарт — бах! Вот и кончилась спокойная жизнь…
3Сон не шел. Шерабурко лежал на спине, подложив руки под голову, смотрел в потолок. Многие вопросы волновали старого доменщика…
Луна медленно плыла над землей, вот она уже показалась из-за угла дома. Сначала ее холодный луч скользнул по гардеробу, потом поиграл на спинке никелированной кровати и стал медленно передвигаться по одеялу от ног к голове. Вот пучок света добрался до коленок, пояса, затем к груди, лезет медленно, но неудержимо…
А Кирилл Афанасьевич все не спит. На работе понервничал, а тут еще жена всплакнула… Он понимал ее, но ему тоже не сладко.
Как назло и по радио передают какое-то «Не искушай» композитора Глинки. Шерабурко сочувствовал ему. «Видать, человек на своем веку тоже всякое пережил. Вон какую музыку сложил… Душу рвет…» Дотянулся до приемника, выключил. Опять подумал:
«Тяжело тебе, Кирилл Афанасьевич, нескладно у тебя жизнь идет… И почему бы это, почему? Где это началось, когда?..»
Этого не может понять старый мастер. И подруга ничего не говорит. Перестала всхлипывать, заснула. В доме тишина. И в поселке ни петухов, ни собак не слышно.
«Так почему же, Кирилл Шерабурко?..»
И вот поднимается, встает перед глазами пройденный путь — длинный и нелегкий.
Только поженились на Украине — и на Урал. Город строить да завод-гигант. И как строили! А как жили? В палатках, а потом в бараках. Спать ложились в шапках, а утром отдирали их от стен — примерзали… Морозы, бури, снегопады… Потом среди степи домна встала. Кирилл смотрел на нее, придерживая шапку, чтобы не свалилась, и глазам не верилось…
Вереницей бежали года.
До мастера дошел. Денег много появилось. Забылась нужда первых строительных лет. Широко зажил…
На окраине города, в поселке индивидуальных застройщиков, выпросил хорошее место, свой дом построил. Это ж не хата под соломенной крышей, а дом! Под железом! Все четыре комнаты заставил полированными шкафами, столами да стульями. А потом и «Победу» завел, и в сберкассу денег натаскал порядочно. Тут были и заработанные на домне и приобретенные на рынке.
Поедут, бывало, в выходной день на «Победе» прогуляться в степь или в лес, что под Уральскими хребтами, а Татьяна Петровна пристанет: заедем на озеро… А уж она что захочет сделать — уговорит, добьется своего, да и он особенно-то не сопротивлялся…
Там свежую рыбу покупали по три рубля за килограмм, а в городе продавали по 10—12 рублей, «чтоб оправдать бензин»… Случалось, что яиц в деревне прихватывали. И опять — на рынок. И снова вечерком пересчитывали червонцы да радовались: «Вот так «Победа»!»
И случилось то, чего не ожидал Шерабурко: он стал хозяйничать своей собственностью, а она им. Она увлекла его, затянула, стала забирать у него все больше и больше времени. И о работе стал меньше думать, и из цеха стремился поскорее домой убежать — дела, хозяйство!
Иногда стыдился, мучился, но… А тут еще жена, Татьяна Петровна. Она рассуждала по-своему: Кирюша — старый мастер, потихоньку до пенсии доработает, а там…
Но его в цехе все чаще стали поругивать, упрекать… А на последнем собрании совсем оконфузился: все согласились принять новое обязательство, предложенное молодым мастером Задоровым, а он, Шерабурко, против: «Много, рискованно, не вытянем…»
Не согласился и сразу, в тот же день, почувствовал, что в смене оказался одиноким. Рабочие то ли сердились, то ли стыдились, но трудились молча, на мастера не обращали внимания — исчез тот душевный контакт, без которого нет трудовой спайки. Ох, уж эта молодежь: только из ремесленного и — своя гордость, свое мнение!.. А одиночество в коллективе — хуже наказания!
«Вот тебе и стаж, — думает про себя Шерабурко, — вот как они. «Ваш опыт стареет, отмирает…» А ведь в этом опыте — и пот и кровь… Неужели ты, Кирилл?..»
Нет, не весело ему в цехе, не весело. Да и дома… Вещи блестят, но молчат. Судьба не подарила ни одного ребенка. А старость надвигается — мир живет по своим законам. Кому все это, стащенное в дом, зачем? Придет неотвратимый час, и не станет Шерабурко на этой улице.
И в цехе его забудут: в списке рационализаторов не числится, в Книге почета нет. Ругать его на собраниях не будут — о мертвых плохо не говорят — и хорошим не вспомянут. И в доме ни души не останется. Умер Шерабурко — и никакого следа…
К горлу подкатился тугой комок, давит, мешает дышать. Кирилл Афанасьевич попытался проглотить его и раз, и два — не может. Тогда он встал тихонько, чтобы не разбудить жену, не одеваясь, в нательном белье, вышел в столовую, включил свет — ослепило, долго щурился. Потом осмотрелся. В комнате было неуютно, холодно. Поежился, пошел в прихожую, надел валенки, полушубок, запахнулся поплотнее и начал ходить из угла в угол.
А кругом такая тишина, словно весь мир — пустота. И опять в голову Шерабурко полезли свинцовые думы. Он пытался прогнать их прочь, начинал размышлять о погоде, о Дружке, но мысли опять поворачивали к Степану Задорову, к разговору с ним…
