Франц Кафка - Письма к Максу Броду
Всяческих успехов, особенно с романом, к которому ты, как я слышал, хочешь наконец вернуться.
Твой Ф.
Спасибо за присланные подарки. Мы были немного пристыжены, получив их, содержимое тоже было не особенно соблазнительно, хотя все заслуживает всяческой похвалы. Д. велела испечь большой пирог и отнести его в еврейский сиротский дом, где она в прошлом году была портнихой. Для детей, которые ведут там угнетающе безрадостную жизнь, это должно стать большим праздником. Чтобы больше тебе этим не докучать, я послал несколько адресов моей сестре Элли, по всем ним надо что-то выслать.
Недавно у меня был Кацнельсон с женой. По словам фрау Лизы, ее мать видела тебя на Рождество в Боденбахе; был ли ты там? Нет, сказал я. И тут же Кацнельсон нашелся, как будто ты ему подсказывал: «Наверное, он ехал в Цвиккау». В этот момент он мне показался едва ли не подозрительным.
Дора хорошо знает Георга из Бреслау (он сейчас в Берлине), ей было бы интересно узнать, что ты о нем думаешь. Ты ведь, если не ошибаюсь, с ним знаком, и, если я опять же не ошибаюсь, в его сборнике[128] есть статья о тебе.
Очень хорошо читать, и не один раз, то, что ты пишешь о Верфеле[129], это придает бодрости и силы. Но при чем тут героизм? Скорее наслаждение, нет, все-таки героизм, героическое наслаждение. Если только не считать, что по-настоящему наслаждается червяк в яблоке.
Хорош, хорош «Театр Пойрета»[130]. Даже если говорить только об этих статьях — какой ты писатель! Сколько раз я уже читал статью о Мусоргском (и не научился еще писать имя), почти как ребенок, который держится за косяк у входа в зал и впервые смотрит на большой праздник.
Знаешь ли ты «Испытание огнем» Вайса[131], я держу его уже неделю и прочел полтора раза, это великолепно и еще труднее, чем все прочее, хотя вещь очень личная и явно не желает, чтобы ее крутили и поворачивали. Я его еще даже не поблагодарил, это не единственный подобный груз на моей совести. Чтобы хоть немного его облегчить: ты уже написал о «Нахаре»?
Пожалуйста, всяческие приветы от меня Феликсу и Оскару (о Кайзере я больше не слышал и, видимо, уже не услышу).
Знаешь ли ты чтогнибудь о Клопштоке? Не напечатал ли он чего-нибудь в «Абендблатт»?
[Открытка, санаторий «Венский лес», штемпель 9.IV.1924]
Дорогой Макс,
это стоит и, видимо, будет стоить ужасных денег, «Жозефина»[132] могла бы немного помочь, иначе не получается. Предложи ее, пожалуйста, Отто Пику (он может, конечно, напечатать и что-нибудь из «Созерцания», если хочет), если он возьмется, тогда спустя некоторое время пошли это, пожалуйста, в «Шмиде», если не возьмет, пошли сразу же. Что до меня, тут, видимо, гортань. Дора со мной, привет твоей жене, Феликсу и Оскару.
Ф.
(Из приписки Доры Диамант видно, что состояние больного очень серьезное.)
[Кирлинг, вероятно, 20 апреля 1924]
Дражайший Макс,
только что получил твое письмо, которое меня обрадовало необычайно, так долго я не читал от тебя ни слова. Прежде всего извини за почтовый и телеграфный переполох, который тебе пришлось вытерпеть из-за меня. В основном он был ненужным, просто сдали нервы (как я высокопарно говорю, а сегодня уже несколько раз без причины плакал, ночью умер мой сосед), да вдобавок и санаторий в Венском лесу действует угнетающе. Если считаться с фактом, что у меня туберкулез гортани, состояние у меня сносное, пока что я снова могу глотать. Пребывание в больнице было тоже не таким уж плохим, как ты себе, видимо, представляешь, напротив, в каком-то смысле это был подарок. От Верфеля, это относится к твоему письму, я узнал много приятного: меня посетила женщина-врач, его приятельница, которая также говорила с профессором, потом он дал мне еще адрес профессора Тандлера, своего друга, да еще прислал роман[133] (я жутко изголодался по книгам, которые мне интересны) и розы, и, хотя я передал ему просьбу не приезжать (потому что больным здесь отлично, а для посетителей — и в этом смысле для больных тоже — ужасно), он, судя по открытке, хочет приехать еще сегодня, вечером он едет в Венецию. А я с Дорой еду сейчас в Кирлинг.
Еще большое спасибо за все непростые литературные хлопоты, с которыми ты так великолепно справился. Всего доброго тебе и всем твоим.
Ф.
Мой адрес, который, видимо, Дора написала родителям неразборчиво:
Санаторий д-ра Хоффманна
Кирлинг близ Клостернойбурга, Нижняя Австрия.
[Открытка, Кирлинг, штемпель 28.IV.1924]
Дражайший Макс,
как ты добр ко мне и сколь многим я тебе обязан в эти последние недели. О медицинских делах тебе расскажет Оттла. Я очень слаб, но здесь меня хорошо поддерживают. С Тандлером мы пока не связывались, может быть, через него удалось бы получить свободное или более дешевое место в прекрасно расположенном Гримменштайне, но я теперь не могу ездить, а может, там было бы и хуже. Я поблагодарю д-ра Блау[134] за его рекомендательное письмо потом, ничего? Бесплатный экземпляр мне очень кстати, только я его никак не получу, до сих пор я получил номера за четверг и пятницу, больше ничего, в том числе не было и пасхального номера, адрес неразборчив, один раз было написано Кибург, будь так добр, похлопочи, может, мне еще пришлют и пасхальный номер[135]. Обе твои посылки, особенно вторая, доставили мне большую радость, а рекламовские книги как будто для меня предназначены. Дело ведь не в том, что я по-настоящему читаю (правда, роман Верфеля я читаю бесконечно медленно, но регулярно), для этого я слишком устал, естественное состояние моих глаз — закрытые, но играть книгами и тетрадями для меня счастье. Прощай, мой добрый милый Макс.
Ф.
[Открытка, Кирлинг, штемпель 20.V.1924]
Дражайший Макс, вот у меня еще и книга, такая великолепная на вид, ярко-желтое и красное с черным, очень привлекательная, а сверх того, бесплатная, очевидно, подарок от фирмы Таубелес[136] — наверное, я был слегка нетрезв (а так как я получаю в день до двух уколов, опьянения накладываются, всегда остается хмельной остаток), если, невинно подстрекаемый Дорой, нагло и прямо попросил тебя «обеспечить» меня книгой. Я бы охотнее принял сильную инъекцию алкоголя во время твоего приезда, которому был так рад и который прошел так грустно, чтобы быть больше похожим на человека. Впрочем, этот день не был каким-то дурным исключением, не думай, он был просто хуже предыдущего, а все, включая температуру, идет таким же образом. (Сейчас Роберт пытается помочь пирамидоном.) Кроме этих и прочих печальных обстоятельств, есть, конечно, и некоторые мелкие радости, но рассказать о них невозможно, или я придержу их до какого-нибудь визита, вроде того, что я так прискорбно испортил.
Прощай, спасибо за все.
Ф.
Привет Феликсу и Оскару.
Макс Брод
О ЛИЧНОСТИ КАФКИ
Quodsi me lyricis vatibus inseres,
Sublime feriam sidera vertice.
(Коли ты сопричислишь меня сонму поэтов и пророков,
Я головой тогда, гордо взнесенной, стукнусь о звезды.)
Никто бы не склонил Кафку к тому, чтобы повторить эти слова Горация, обращенные к Меценату. Натолкнувшись в очередной раз на этот стих Горация, я вдруг подумал о решающей разнице двух писателей, и эта разница, даже если отвлечься от ритуальных условностей римлянина, лучше всего характеризует Кафку. Нет, мой друг ни за что на свете не пожелал бы стукаться головой о звезды. Девизом его жизни было: оставаться в тени — быть незаметным. Незаметным было всегда его поведение, почти никогда не повышал он голос, а если оказывался среди незнакомых людей, то чаще всего умолкал вовсе. И только вдвоем с кем-нибудь или втроем он избавлялся от своей застенчивости — и тогда прямо-таки фонтанировал экспромтами, приоткрывавшими то богатство еще нереализованного воображения, которое носил в себе этот скромник. Никогда больше не приходилось мне наблюдать столь бурное извержение картин и мыслей в самых причудливых переплетениях фантазии. Одна из последних опубликованных его книг — «Свадебные приготовления в деревне» — содержит, словно в подтверждение моих слов, великое множество начатых и не доведенных до конца историй, сюжетов, размышлений. Здесь просто кладезь фантазии, напоминающей о тысяче и одной ночи Востока: столь мощный поток света, как в случае с фрагментами Новалиса, ослепляет и даже пугает, и если сравнить доведенное до конца с тем, что осталось в замыслах, то придется признать, что мы имеем дело только с осколками монументов. «Америка», «Процесс», «Замок», «Превращение», «В штрафной колонии» — все это представляется только случайной добычей, чрезвычайно малой в сравнении с тем, чего лишила нас судьба в виде ранней смерти Кафки. Чтобы оценить все, нужно постоянно иметь в виду и то, что осталось в набросках, не обретя законченных очертаний. И такой титан жил среди нас, как карлик. «Только нищие скромничают», — утверждает Гёте. Но кто близко наблюдал Кафку, мог бы вывернуть этот афоризм наизнанку: «Всякий хвастун — нищий».
