Николай Котыш - Люди трех океанов
Видимо, о том же думал и Георгий Хетагурович. Он молча глядел на Степановы волосы и сравнивал их с волосами Косты: похожи. Часто старик кашлял и, приложив прокуренный палец к усам, хрипел жене:
— Тише.
— Да не чади ты, ради бога, — гнала Агрена Мураевна мужа от койки и посылала за мокрым полотенцем, чтобы приложить к пылающему лбу больного.
Наступила последняя ночь перед отъездом Рудимова. Он уже чувствовал себя лучше. Жар спал. Похудевший, странно непослушными ногами прошелся по двору, поласкал бросившуюся к нему с восторженным визгом Ингу и опять вернулся в саклю.
Уснуть не мог. Может, потому, что привык спать в сарае на сене, запахами которого дышало все тело. А теперь, как прихворнувшего, Агрена Мураевна уложила на деревянной скрипучей койке в сакле. Долго ворочался. Из второй комнаты донесся невнятный шепот. Вот прорвался хрипящий басок Георгия Хетагуровича. Степан удивился — обычно грубоватый и, казалось, негодующий голос горца звучал сейчас с какой-то надрывной тоской. Ему в ответ шелестел шепоток Агрены Мураевны. Голоса то замирали, то доносились вновь и словно жаловались друг другу, о чем-то просили. Рудимов это чувствовал всем своим существом. Но о чем именно была та ночная мольба?
Только одно слово, будто искорка, прорвалось сквозь темень незнакомой речи: «Бохх!» Опять вспоминают своего Косту.
Огонь в сакле зажегся до заревых петухов. Степан слышал, как Агрена Мураевна звенела подойником, как надсадно кашлял Георгий Хетагурович, спозаранку набивший чубук и тут же шипевший на старуху: «Тише. Спит». В печке гоготало пламя. Степан с грустью вдохнул уже знакомую полынную горечь дымка.
Встал, оделся. Проходя мимо кухни, заметил: Агрена Мураевна месила тесто, подсыпала в миску крупчатку, и слезы ее падали в муку.
Когда пригласили на завтрак, он заметил странную перемену в стариках. Они словно чего-то ожидали, молча переглядывались, украдкой ловили его взгляд. Георгий Хетагурович немилосердно палил чубук, и, видимо, от самосада его глаза слезились.
— Вы не заболели, дядя Гера? — обеспокоился капитан.
Старик посмотрел на уткнувшуюся в передник жену. И вдруг поднял на капитана просящий взгляд:
— Степа, так ты, стало быть, детдомовский?..
— Конечно! А что? — Степан нагнулся к Агрене Мураевне: — Что с вами?
Она подняла голову, и Рудимов онемел: на него с мольбой глядели глаза, до краев наполненные слезами. Отозвался Георгий Хетагурович:
— Знаешь, Степа, у нас больше никого не осталось… Будь нашим сыном…
Степану показалось, что последнее слово он не расслышал.
Мать и отец, словно боясь ответа, заговорили наперебой:
— Было четыре, нет ни одного…
Рудимов почувствовал, как к горлу подкатился ком. Судорожно сглотнув, опустился на колени, ткнулся лицом в шершавую, пахнущую парным молоком ладонь Агрены Мураевны:
— Спасибо… мама…
Георгий Хетагурович взглянул в посветлевшее лицо жены, кивнул на прихожую:
— Сходи мать, принеси.
Агрена Мураевна прошла в соседнюю комнату, хлопнула крышкой сундука и появилась с узелком. Георгий Хетагурович с благоговением развязал тот узел, и перед глазами Рудимова тонкими ворсинками сверкнуло черное сукно. Отец развернул его, на руках повисла новенькая, пахнущая нафталином черкеска с подбитым красным атласом башлыком и газырями на груди. Старик проковылял к кровати, снял висевший на стене кинжал, привесил к бурке, протянул Степану:
— Носи, сынок.
Поезд уходил вечером. До станции было недалеко — спуститься в долину.
Рудимов с волнением глядел на фиолетовые горы, на еще не растаявший в ущельях снег, белизна которого сливалась с розоватой пеной зацветающего на склонах урюка. Бросил взгляд на прижавшуюся у скалы саклю, крытый новой черепицей навес, и сердце заныло сладкой болью.
Поцеловал мать. Щетинистой, пахнущей махрой бородой ткнулся Степану в лицо отец. Спросил:
— Ждать-то когда тебя?
— Приезжай, сынок, — добавила мать и на всякий случай поднесла фартук к губам. Степан не заметил, как она осенила его крестом: «Упаси кровинушку…»
Когда капитан спускался в долину, его догнала высунувшая розовый язык Инга. Она жалобно визжала и, словно не зная, как поступить, долго металась между Рудимовым и стоявшими на холме стариками. Наконец уселась у кирзовых сапог Георгия Хетагуровича и печально уставилась вслед уходившему Степану.
И тут Георгий Хетагурович потерял из виду сына. Жесткой, как сукно, ладонью он тер глаза и ничего не видел.
Злой самосад, что ли, прошиб слезу?..
КУЗЬМА ВСЕ МОЖЕТ
— Стрелять или не стрелять?
— Глупый вопрос.
— Но ведь «густав» просит посадку.
— Не мешайте. Пусть садится.
Рудимов боялся слов превосходной степени. Ему всегда казалось, что кто-то невидимый следит за его речью и, как только сорвется восторженное слово, скажет саркастически: «Смотри, как наш комэск расчувствовался». И видимо, потому Степан был немногословен и даже молчалив. Но сегодня, вернувшись в полк, он забыл про все свои опасения и каждому встречному тряс руку, говорил с радостным возбуждением:
— Наконец добрался домой. Ну, как вы тут?..
Ему выкладывали новости. Их было немало. Во-первых, заболел Корней Иванович, получив горестную весть: умерла Варвара Николаевна. Во-вторых, забрали из первой эскадрильи Володю Зюзина — назначили механиком машины комполка. В-третьих, Степана ждет кипа писем от жены. Ну, и приятная новость: полк не потерял за эту неделю ни одного пилота. Больше того, в эскадрилью Рудимова пришли два новых летчика — капитан Атлантов, бывший инструктор авиаучилища, и капитан Таиров — тот самый, которого по рекомендации Степана откомандировывали в ведомые комдиву Гарнаеву.
С нетерпением Степан разрывал конверты и жадно читал письма жены. Каждый листик, кажется, жег пальцы. Тамара писала, что уже третий месяц работает на заводе, здорово устает, но это гораздо интереснее, чем быть табельщицей и целыми днями сидеть над бумагами. Сообщала о том, как трудно умирала Варвара Николаевна. Все звала Корнея Ивановича и просила не оставлять ее одну. Почти в каждом письме Тамара писала о каких-то дурных снах и с плохо скрытой тревогой просила «беречь себя ради нас обоих».
Едва поставив чемодан, Рудимов направился в штабную землянку, где на дерматиновом диване лежал закутанный куртками Корней Иванович. Приходу Степана он сильно обрадовался, но не меньше и расстроился. Поднялся на локтях, бледный, похудевший, с обвисшими щеками, совсем по-старчески пожаловался:
— Нет, Степа, моей Варварушки…
Степан — плохой утешитель, он только и смог промолвить:
— Да, мне Тома писала.
Посидели, повздыхали. Сухорябов спросил о стариках Даждиева, тут же сообщил, что вместо Косты замом к Рудимову назначен капитан Атлантов. Поспешил заверить: хотя и не воевал, но летчик опытный и помощник будет вполне надежный.
Доложил Степан командиру полка о своем возвращении. Яровиков подробно расспросил о поездке в горы, о том, как произошло печальное объяснение со стариками Даждиевыми. Рудимов сказал, что его… усыновили. Павел Павлович посмотрел на Степана с недоверием, а когда тот повторил, встал, долго ходил по землянке, спросил негромко:
— Как они живут? Может, чем помочь?..
— Не надо. Я буду сам деньги посылать.
И опять дни и ночи, как плоскости пропеллера, слились в круг. Тот круг срезал, уносил жизни. Полк пополнялся, а диск вращался все ожесточеннее и беспощаднее.
Рудимов уже два раза слетал на задание со своим новым замом. Атлантов ему понравился. Великолепно сложенный атлет, со спокойным, по-актерски поставленным голосом и с теми в меру крупными чертами лица, которые в кругу знатоков мужской красоты именуются волевыми, он неплохо показал себя в полете. Чувствовалась инструкторская школа. Пике так уж пике, вираж так вираж, чистейший, отшлифованный. Степан даже чуточку позавидовал ему. Самому Рудимову не довелось постичь летную классику во всей ее полноте. В бою он не летал, а дрался, швырял машину так, как бросает копье воин, но не спортсмен.
Сегодня, по совету Яровикова, Рудимов разрешил Атлантову самому сводить группу на задание. Но едва машины взлетели и ушли в сторону Севастополя, как над аэродромом разразилась сирена.
Посты наблюдения сообщили о приближении большой группы «юнкерсов».
Рудимов, комиссар Гай и поднявшийся с постели Сухорябов, застигнутые сиреной на полпути к штабу, сидели в глинистом рву и глядели на расплывшийся в тучах желток солнца. Оттуда ожидался налет. Уже слышался отдаленный тягучий гул. Разглядеть что-либо было трудно. Тучи набухали и наглухо закупоривали просветы. А тут еще мешали смотреть свесившиеся в ров ветки тополей и кленов.
