Людмила Шапошникова - Мы-курги
Остальные несколько снопов срезал уже кто-то другой. Пучки колосьев передавали из рук в руки, и иерава и курумба, холея и калпа украшали этими колосьями свои кудлатые головы. И казалось, что эти головы вечают перья ярких тропических птиц. Те перья, которыми украшали себя их предки, когда они еще не знали ни кургов, ни рабства. И когда еще не было праздника под названием хутри. Как и тогда, они пели, плясали и били в барабан лунной ночью. Может быть, поэтому им больше не хотелось ехать на тракторе, и они, покинув грязный прицеп, самозабвенно плясали перед медленно двигавшимся джипом. Мертвенный свет фар освещал их темные, раскрашенные лица. Танец набирал темп, становился все беспорядочнее и был теперь похож на танец-забытье. Гремели барабаны, и синеватый дым взорванных петард поднимался к ослепительной луне. И темнокожие плясуны, опьяненные танцем, уже не видели хозяина, не думали о том, что колосья риса в их руках им не принадлежат, не замечали повелительных, властных глаз хозяйки. В них что-то просыпалось, чего они сами, казалось, еще не могли осмыслить. Их широкие ноздри раздувались, а толстые губы раздвигала улыбка. Внутри каждого из них что-то зрело, непостижимо и таинственно подготовленное чередой уплывших веков, когда их предки-рабы танцевали перед феодалом. Теперь они сами, неимущие кули, танцуют перед плантатором Ченгаппой. Но делали они это иначе, чем те, которых уже нет. Они танцевали «против». Да, именно так. «Против» звучали их барабаны. «Против» призывно пела флейта. У них не было пока ничего другого, чтобы выразить это родившееся и растущее «против». Поэтому они его танцевали. Но радость, возникшая там, у хозяйского костра, не уходила. И, соединяясь с этим «против», она обретала новое качество. Крылатое качество освобожденности. Они танцевали, и красная звезда «Рохини» светила им.
― Они дотанцуются, — сказала миссис Ченгаппа, почувствовав что-то неладное. — Они у меня дотанцуются…
Дома миссис Ченгаппа по обычаю этого праздника омыла ноги мистера Ченгаппы перед входом в канникомбре. Но делала она это рассеянно и хмуро и о чем-то все время думала. Мистер Ченгаппа выпил традиционное молоко, а принесенные колосья поместили под священной лампой.
― Полидева! Полидева! — вновь закричали все. Миссис Ченгаппа тоже кричала. Но в ее голосе не было ни праздничности, ни хозяйской уверенности. Она делала это почти автоматически. Мистер Ченгаппа скатал из рисовой муки, смешанной с наструганным кокосовым орехом, молоком и медом, шарики — «елакки путту». Шарики были липкими и напоминали замазку. Он бросал их в потолок, и когда очередной шарик прилипал к потолку, мистер Ченгаппа говорил:
— Это тебе, Аппанна!
— Это тебе, Чиннаппа!
— А это тебе, Мутамма!
Мистер Ченгаппа кормил предков, называя их по именам. Все шарики прилипли к потолку, и миссис Ченгаппа повеселела. Духи предков приняли подношение. Теперь они, дай бог им покой, защитят все, чем она владеет…
А на следующий день, с утра, по всему Кургу снова загремели барабаны. Но звук их был жестче и суше тех, которые били накануне. Начались танцы кургов. Они были совсем не похожи на те, которые я видела в имении Ченгаппов. Это были танцы другой расы и другого народа.
Лесная поляна находилась около деревни Балугод, неподалеку от Керальской дороги в Южном Курге. Посередине поляны лежал камень, который привезли с Малабара две тысячи лет назад. Кто привез, они не помнили. Может быть, сам бог Иггутаппа, говорили они. На поляне стояло огромное ветвистое священное дерево, а под деревом находилась платформа, сложенная из грубо обработанных камней. На платформе сидели старейшины шести деревень, собравшихся на танцы на этой зеленой, освещенной щедрым солнцем поляне. Среди старейшин находился старый вождь этого округа деша-такка. Грудь деша-такки украшала гирлянда белых цветов. Гирлянда была его отличительным знаком, знаком уже исчезающего, но еще сохраняющегося уважения к старому вождю. Деша-такка сидел прямо и гордо. Он был немножко похож на короля из старинной сказки. Около платформы молчаливо замерли человек двести мужчин в черных купья с поблескивающими рукоятями пичекатти. Мужчины были босиком, ибо поляна считалась священной. Они опирались на длинные палки, и палки были похожи на мечи. Когда-то вместо палок и были мечи. Теперь мечей нет, остались лишь палки. Но это обстоятельство не меняло сути происходящего. Казалось, мужчины собрались в дальний и опасный поход и ждут только знака своего короля в белой цветочной гирлянде. Но впечатление разрушилось, когда я перевела взгляд на противоположную сторону поляны. Там сидели женщины. Их праздничные сари, повторяя все цвета радуги, радостно и торжественно пестрели на свежей зелени травы. Рядом с женщинами примостились дети. И я поняла, что если женщины и дети рядом, никакого похода не будет. А будет что-то другое.
Молчаливые мужчины, стоявшие перед платформой, ждали знака старого вождя. Вот деша-такка поднял тонкую морщинистую руку. И в ответ на ее слабый жест загремели четыре барабана. Сухо и жестко, как перед наступлением.
— Та-та-та-та-тра.
И снова:
— Та-та-та-та-тра.
И, подхватывая их такт, воинственно запела флейта. К древнему камню выскочил легконогий тонкий кург и взмахнул руками. Беспорядочная толпа мужчин обрела стройность и порядок и превратилась в огромный круг, сразу захвативший всю поляну. Круг был правильный и строгий.
— Та-та-та-та-тра, — били барабаны.
Легко и быстро, перескакивая с одной ноги на другую, танцоры поворачивались и, каждый раз заканчивая поворот, поднимали вверх палки-мечи. Столкнувшись, палки издавали сухой ритмичный звук.
— Та-та-та-та-тра, — как барабаны.
Круг стремительно вращался и несся, но строго сохранял свой рисунок. Это было искусство. Искусство без всяких скидок. Искусство почти профессиональное, за которым стояли ночи упорного труда. Гремели барабаны, щелкали, сталкиваясь, как мечи, бамбуконые палки. Их сухой звук наполнял поляну и нес и себе отголосок более грозного и давнего столкновения. Танцоры двигались резко, но грациозно. И это странное сочетание придавало самому танцу своеобразный полет. Носки босых ступней почти не касались травы священной поляны. И от этого танцоры становились похожими на больших черных птиц. Зловещих птиц забытых войн и походов. Их руки-крылья взмывали над поляной трепетно и стремительно и плыли мгновение над ней, как будто выискивая добычу. На их лицах лежала печать отрешенности, а их немигающие по-птичьи глаза пристально рассматривали то, что вставало над этим древним камнем, выплывало откуда-то из тумана ушедших веков, но было скрыто для остальных. И то, что они ощущали, рождало в них песню. Воинственную и печальную песню. Песню неотвратимую, как завещанная предками память.
И снова поднял немощную руку старый вождь. Барабаны смолкли, круг распался, и воины стали мирными земледельцами. Но не надолго. Тревожная дробь барабана опять позвала их куда-то в прошлое. И они, теперь вооруженные плетеными щитами, напоминавшими те, другие щиты, попарно ринулись друг на друга. Но ни танцевальный ритм, ни грациозность, ни легкость им не изменили. В этом ритме они расходились и снова сходились. Щелкали, сталкиваясь, мечи-палки, плетеные щиты принимали на себя их удары. Танцоры приседали, стараясь прикрыть щитами ступни босых ног. Ибо побеждал тот, кто касался палкой ступни противника.
Те, кто наблюдали за ними, не обращали внимания ни на их легкость, ни на умение танцевать. Они следили за сражением воинов и искусством воина судили танец мужчин.
Солнце уже клонилось к горизонту, когда старый вождь поднял руку, извещая этим о конце танцев.
— Теперь, — сказал он, поднимаясь с платформы, — будет пир. Все вы славно потрудились и заслужили его.
По лесу раскатилась веселая барабанная дробь, и все двинулись к дому старого вождя, который и приготовил для них этот пир.
Целую неделю после срезания первого колоса курги танцевали и пировали. Потом началась страда.
Когда я уезжала из Курга, над ним стояло все то же ясное небо. Но уже не было той тишины, которая встретила меня здесь в конце ноября…
19
Деша-такка — вождь
Вождь был стар и мудр. Он жил в своем доме предков в Южном Курге в деревне Беллумуде и принадлежал окке Матанда. И еще он был похож на Хемингуэя. У него были светлые глаза и окладистая хемингуэевская борода. Вождь был совершенно сед, и в его глазах светилась печаль большого человеческого опыта. Он был одним из восьми подобных ему в Курге и носил титул деша-такки. Титул говорил о том, что вождь-такка управляет целой странной — «деша».
— Легко ли быть вождем в Курге? — спросила я его.
— Не знаю, — через минуту ответил он. — Но если вы меня внимательно выслушаете, то сами решите — легко или трудно.
