Николай Котыш - Люди трех океанов
— Да, Рудимов, забыл сказать, вернулись мои турманы. Но одни, без красного.
— А Егора нет, товарищ генерал. На высоте запалился. Ястреб загнал.
— Плохо, — сказал Гарнаев. Помолчал, еще раз напомнил: — Сами-то как следует держитесь высоты.
Вылететь должны были четверкой — Рудимов, Шеремет, Малыш и Даждиев. Комэск с двумя ведомыми взлетели почти одновременно и пошли к Туапсе. Даждиев задержался. Никак не запускался двигатель: молодой механик неправильно подключил электропитание. Взлетел с опозданием и, догоняя эскадрилью, по привычке направился не к Туапсе, а к линии фронта, которая проходила по мысу Хако, Новороссийску до цементных заводов и далее на север. С командного пункта несколько раз передали:
— Идите на Зарю!
Это означало — к месту боя своей группы, начавшей штурмовать пехоту у Туапсе. Но Коста не слышал команд: как назло, отказала и рация. Направить его к своей эскадрилье не удалось. Подлетая к мысу Хако, он издалека заметил эскадрилью, истребителей и направился к ним. Это оказались «густавы» — модернизированные «мессершмитты».
Уклоняться от боя было поздно. «Густавы» уже увидели одинокий самолет и начали строить свой маневр, как говорится, на полное воздушное окружение.
Их было двенадцать. Он — один. Снаряды рвали его на куски. А он, как заколдованный, не падал, сам бросался в атаку. Ведущий «густав» решается идти в лобовую. «Як» рубит очередью ему плоскость, и тот падает в Цемесскую бухту. Все «густавы» бросились прикрывать сбитый самолет. Даждиев воспользовался этим, оторвался, пришел на свой аэродром.
Самолет, на котором не было живого места, отправили на «хирургическую операцию» в мастерские, а Даждиев, хотя и не был ранен, после схлынувшего напряжения лег навзничь на траву и лежал недвижно, уставившись в остекленевшее небо. Очнулся, когда рядом прогрохотали взрывы.
Через четверть часа после посадки Даждиева наши аэродромы были заблокированы противником с воздуха, а морской экваторий от Новороссийска до Геленджика тщательно просматривался двумя немецкими морскими самолетами, прикрытыми сильным нарядом истребителей. Оказалось, Коста сбил фашистского командующего крымскими ВВС. Это шли его поиски.
Рудимов поздравил Даждиева:
— Командующие не часто попадаются в прицеле.
Но первой о такой победе Косты узнала Лилька. Она перехватила немецкую радиограмму, в которой говорилось о «густавах». Тут же сообщила комполка:
— Даждиев сшиб короля. Какого-то Густава Второго…
Павел Павлович не смеялся, а выговорил радистке:
— Пора бы, Зародова, научиться отличать королей от самолетов.
Володя Зюзин авторитетно пояснил Лильке, что такое «густав» и кто был такой Густав Второй.
ТРИДЦАТЫЙ НЕ ОТВЕЧАЕТ…
— Поедешь сам к его родителям и все расскажешь.
— Трудное это задание…
— Но ты же вроде никогда в бою не трусил.
— Так то ж бой…
Сердце никогда не обманывало Лильку. Уже по первому возгласу в эфире она почувствовала недоброе. Рудимов слишком спокойно и как-то вкрадчиво окликал своего ведомого: «Тридцатый, отвечайте». С тех пор как она стала радисткой на КП, Лилька всякого наслышалась от летчиков, когда они вступали в бой. Их голоса звучали то непривычно тихо и необычно вежливо: «Четверочка, подтянись», то повелительно: «Седьмой, не отрывайтесь», то просяще: «Прикрой, Володя», а то вдруг в экстазе атаки обрушивался громоподобный клич, накрепко скрепленный русской бранью. Но если вдруг обрывалась эта пестрая разноголосица и в нее врезалось слишком спокойное и настораживающее «Отвечайте», все голоса умолкали, кроме того, кого вызывал ведущий.
Сейчас же, сколько ни окликал Рудимов, Даждиев не отзывался. Лилька, нажав на кнопку передатчика, начинала вызывать тридцатого и, сжавшись в комочек, ждала, не прорвется ли сквозь треск разрядов знакомый с акцентом голос Косты.
— Тридцатый! Тридцатый! Отвечайте. Я Скала… Я Скала! Тридцатый!..
Лилька охрипла и уже окрикивала на пределе своего тоненького, жалобного голоса:
— Я Ска-ла-а…
И вдруг сквозь посвист высоты донеслось глухое, далекое:
— Я Рубин. Тридцатого нет. Тридцатого нет…
Говорил Рудимов, ведущий. Лилька сбросила наушники вместе с беретом и, простоволосая, рванулась к двери, взбежала по лестнице на командный пункт, с налета толкнула дверь и почти прокричала:
— Даждиева нет!..
— Как нет? — Сидевший у разостланной на весь стол карты Яровиков приподнялся, недовольно шевельнул надбровьем: — Вы что панику разводите, Зародова? И почему с поста ушли? — Хотел добавить еще что-то резкое, осуждающее, но, взглянув на радистку, запнулся: обычно по-детски ясные, чистые глаза Лильки затянулись пепельной сизью тоски и боли. Павел Павлович махнул перчаткой: — Идите в рубку. Я сейчас.
Вслед за радисткой Яровиков спустился вниз и сразу приник к приемнику. Связался с Рудимовым. Тот ответил, что тридцатый сбит.
Рудимов долго не уходил с поля боя. Собственно, бой давно окончился. Они с Даждиевым встретились с шестью «мессершмиттами». Едва показавшись над горизонтом, вражеские истребители встали в круг. Даже видавшего виды Рудимова эта тактика несколько озадачила. Немцы видели свое явное преимущество и все же решили сразу перейти к обороне. Странным казалось и то, что истребители избрали метод защиты, которым обычно пользуются бомбардировщики.
— Будем пока ждать, — передал Степан ведомому. Начали кружить. Но сколько могла продолжаться эта позиционная война? Не привык к ней Рудимов, терпения хватило на несколько минут. Как выхватить из замкнутого кольца хотя бы один самолет? Они, словно патроны, плотно прижатые в обойме: не втиснуться. Осторожно подбирался Рудимов к опасной «обойме». Будто нащупывая уязвимые места, несколько раз прошелся над шестеркой. Коста неотрывно держался ведущего. За время совместных полетов они научились понимать друг друга по взмаху крыла. Вот и сейчас Рудимов едва заметно качнул консолью. Коста понял: «Заход слева, пикируем». Свалившиеся с высоты «миги» разорвали кольцо «мессершмиттов». Ведущий оказался в прицеле Рудимова. Короткая, словно вспышка, очередь свалила сто девятый на нос, и он пошел к воде. Выходя из пике, Рудимов взглянул назад:
— Коста, бросай машину!
Самолет Даждиева горел. Но он почему-то не выпрыгивал. А до воды осталось совсем немного. Рудимов крепче прижал к горлу ларинги:
— Тридцатый, слышишь меня? Коста, слышишь?! Бросай машину!
Тридцатый молчал. Даждиев, видимо, был убит. Мгновение — и над взморьем призрачным обелиском взметнулся столб воды. Этот мимолетный памятник впечатался в зрачки: Степан даже рукой провел по глазам.
«Мессершмитты» ушли. На траверзе мыса показалась пара «яков». Но они прошли стороной. Рудимов впервые не спешил после боя на аэродром. Он долго кружился над водой, поглотившей Даждиева. Надеялся на какое-то чудо. Может… А что может? Пока ни один летчик не возвращался живым, если врезался в воду вместе с самолетом.
«Миг» с надрывным звоном носился у самой воды, а Степану все виделся тот высокий, удивительно чистый, прозрачный, как хрусталь, мгновенный памятник над морем.
С задания Рудимов вернулся один. Стаскивая с плеч тяжелый, промокший по́том парашют, заметил, что Вовка Зюзин стоит у капонира и скорбно глядит на осиротевшие колодки самолета Даждиева.
Не дожидаясь, пока Рудимов явится с докладом, Яровиков сам поспешил к зарулившему на стоянку самолету. Так он поступал всегда, если эскадрилья возвращалась на аэродром с потерями. Люди знали: коль Батя заковылял к капонирам, значит, шел не за хорошей вестью. За ним незаметно тянулся весь полк. Вначале подходили инженер, комиссар, начальник штаба. Затем под предлогом неотложных дел сходились все, кто были на аэродроме. Рудимов направился навстречу командиру:
— Товарищ подполковник, ведомый… Даждиев…
Ладонь капитана дрожала. Павел Павлович махнул зажатыми в кулаке перчатками:
— Не надо.
По давно установившейся привычке летчики не досаждали расспросами. Рудимов направился к землянке, повалился на березовые нары, закрыл лицо руками:
— Коста, Коста…
С визгом распахивается дверь. В нимбе хлынувшего света на пороге застыла Лилька. Незряче вглядываясь в полутьму землянки, она протянула руки и в отчаянии позвала:
— Степа!
— Что тебе?..
Лилька подошла на ощупь к нарам:
— Как же так, Степа? Неужели ты не мог… Я не верю, не верю… — Глотая слезы, Лилька теребила рукав куртки Рудимова. Он не знал, что сказать этой девочке.
— Что же мне делать, Степа? Как жить-то?
Рудимов встал и не то Лильке, не то кому-то другому сказал:
— Прости, не уберег…
