Эдвард Радзинский - Александр II. Жизнь и смерть
«С восторженной любовью читали мы «Что делать?», старались во всем подражать Рахметову», — напишет впоследствии Лев Троцкий. И справедливо добавит: «Это и есть будущий народоволец».
Да, это и был он — будущий народоволец-террорист.
Вот так из камеры Петропавловской крепости Чернышевский отправил свою бомбу — в будущее.
На суде Чернышевский держался грозно и величественно. Сенат приговорил его к 14 годам каторжных работ (срок был сокращен до 7 лет), дальнейшей ссылке и гражданской казни.
В день гражданской казни Чернышевского в Петербурге моросил дождь... На помосте (эшафоте) стоял черный столб с цепями. К восьми часам вокруг этого эшафота собралась тысячная толпа: литераторы, сотрудники журналов, студенты медико-хирургической академии, офицеры. Это были его читатели — те, кто назывался «истинно передовой молодежью».
Чернышевского привезла карета, окруженная конными жандармами. На эшафоте палач снял с него шапку, началось чтение приговора: «3а злоумышление к ниспровержению существующего порядка» лишается «всех прав состояния», ссылается «в каторжную работу», а затем «поселяется в Сибири навсегда»...
Дождь усиливался. Чернышевский вытирал мокрое лицо и подслеповато протирал запотевшие очки. Прочитав приговор, палач опустил его на колени, сломал над головой саблю и на руки надел цепи. Дождь уже лил беспрерывно, и палач надел на него шапку. Чернышевский вежливо поблагодарил, поправил фуражку, звеня цепями... Вот так, стоя на коленях под проливным дождем, создатель железного Рахметова терпеливо ждал конца «позорной церемонии». Толпа молча ждала вместе с ним. По окончании люди тотчас ринулись к карете. Но конные жандармы наехали на рвущуюся к карете мокрую толпу. Люди бросали в карету цветы.
Чернышевский в кандалах, под охраной жандармов был отправлен в Сибирь, где ему суждено будет пробыть без малого 20 лет. Вместе с ним отправились в тюрьму и на каторгу соратники по «Земле и воле» Серно-Соловьевич и прочие. И пока подслеповатый Чернышевский томился на каторге, на студенческих пирушках поминали любимого писателя в очень популярной тогда студенческой песне:
Выпьем мы за того,
Кто «Что делать?» писал,
За героев его, за его идеал.
Идеал, Идея... любимые и самые частые слова в устах новой молодежи. И новая литература ценится молодыми, только если она — идейная. И даже поэзия обязана теперь быть идейной.
ВЕЛИКИЙ И ИСПУГАННЫЙ ПОЭТ-ГРАЖДАНИН
Вождем этой новой поэзии, кумиром нигилистов становится поэт Николай Некрасов, редактор «Современника».
«Муза мести и печали» — так назвал Некрасов свою поэзию. И молодые люди, понаторевшие в эзоповом языке, с восторгом понимали: «Мести» — беспощадной власти, «печали» — о нищем, бесправном народе... «Не русский взглянет без любви на эту бледную в крови кнутом исхлестанную Музу» — писал поэт... И молодые читатели понимают «исхлестанную» — кнутом царской цензуры!
Но порой Некрасов пишет страстно, прямо. И тогда его стихи становились пословицами и лозунгами. Все будущие террористы носили в сердце некрасовские строчки: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть», «Умрешь недаром — дело прочно, когда под ним струится кровь!».
Некрасов сформулировал, наконец, и новое понимание поэзии: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан».
Вольная, своенравная муза великого Пушкина, муза, служившая Аполлону, объявлялась анахронизмом, бесполезной игрушкой. На смену ей пришла некрасовская муза — служащая обществу. Муза, беспощадно критикующая власть, муза новой разночинной интеллигенции. Только такая поэзия имеет теперь право на существование. Ибо только она полезна обществу! «Полезна» — высшая похвала новой молодежи и нового времени!
И некрасовский журнал «Современник» беспощадно нападает на все, что не отвечает гражданскому направлению.
Однако сам наш великий поэт-гражданин не всегда оставался самым светлым человеком.
Некрасов был знаменитым, очень удачливым карточным игроком и, как утверждала молва, умелым карточным шулером. Играя в аристократических клубах, он с завидным постоянством обыгрывал богачей, но умело проигрывал «нужным людям». Например, заядлому картежнику графу Александру Адлербергу, сыну тогдашнего министра двора. Граф, с детства друживший с царем, был в то время человекеом очень близким к императору.
«Демон самообеспечения» (как красиво написал Достоевский) или «жажда обогащения» (как менее красиво писал о Некрасове публицист Суворин) всю жизнь владели познавшим в молодости истинную нищету Некрасовым.
И поэт-гражданин, говоря современным языком, был умелым и беспощадным бизнесменом. Качество совсем новое тогда среди русских литераторов.
Его знаменитый журнал «Современник» был основан им вместе с литератором Иваном Панаевым. Но вскоре, как писал современник, "Видел Некрасова в коляске Панаева с женой Панаева». Некрасов брал журнал вместе с красавицей Панаевой, которая стала его гражданской женой.
Один из любимых поэтических образов Некрасова — образ матери. Но когда его мать умрет, он не приедет на ее похороны. С Панаевой он расстанется. И когда преданно любившая его Панаева постареет и будет нуждаться, поэт-гражданин не поможет вчерашней возлюбленной. «Вы когда-то лиру посвящали ей, дайте на квартиру несколько рублей», — зло напишет современник.
Но главный демон, мучивший Некрасова, — отнюдь не корысть. Это — страх. Будучи воистину бесстрашным в стихах, Некрасов не всегда бывал таковым в жизни. И этот вечный его страх опозорит великого поэта, как мы увидим далее, перед всей читающей Россией.
Но кто из нас, живших в России советской, бросит в него камень! Он ведь был родом из такой же страны страха — из России николаевской.
У Тургенева есть потрясающий образ — последний жалкий крик зайца, которого догоняют борзые собаки. Этот образ подсознательно был и будет в душе у каждого, рожденного в России. И младший современник Некрасова, блестящий писатель Глеб Успенский писал: «Надо постоянно бояться — вот смысл жизни в России. Страх, ощущение "виновности" самого вашего существования на свете, пропитали все мысли, все наши и дни и ночи».
«НО ЛИШЬ БОЖЕСТВЕННЫЙ ГЛАГОЛ»
Эпиграфом к жизни поэта Некрасова могут быть строки не очень ценимого им великого поэта: «Но лишь Божественный Глагол до слуха чуткого коснется...». Как только он начинал писать, он преображался. Пламенная ненависть к несправедливости, великая любовь к России и постоянное раскаяние — в его стихах. Ни один русский поэт с такой силой и лиризмом не каялся в стихах, как Некрасов. Это распутинское «не согрешишь — не покаешься» сопровождало Некрасова всю его жизнь. Это была гимнастика души: грех оборачивался великим раскаянием. И раскаяние выливалось в пронзительные, бессмертные строки, становившиеся его исповедью, мольбой о прощении. И как Достоевский оберегал свою эпилепсию, рождавшую порой великие прозрения, так и Некрасов оберегал свои грехи. И читая Достоевского, многое понимаешь в Некрасове. Великое некрасовское определение России: «Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная» относятся и к самому автору - великому и несчастному, очень нашему человеку.
Вот в каком потоке великой литературы, страстно зовущей в самые разные стороны, жили и росли новые молодые люди.
ОБЛОМОВЩИНА ВО ДВОРЦЕ
И вот в этом новом обществе, где уже появилась литература, правящая умами, император умудряется жить как будто ничего этого не существует. Даже его отец, надевший намордник на русскую литературу, приглашал во дворец, обольщал самого знаменитого из тогдашних литераторов — Пушкина. Николай ходил в театр смотреть опасную комедию Гоголя «Ревизор». И, посмотрев, сказал знаменитую фразу, известную каждому школьнику: «Всем досталось, но больше всего мне». И августейшая самокритика сразу превратила беспощадную комедию в союзницу власти, в благонамеренный призыв покончить с казнокрадством.
Даже этот могущественный деспот заботился о контакте с влиятельными литераторами.
Но ученик поэта Жуковского, реформатор Александр II, не интересуется писателями. Он не желает понимать силу слова в разбуженном им же обществе. Он не понимает, что литература, печать создают портрет его правления и формируют умы молодежи. Реформируя Россию, наш двуликий Янус сам живет... в дореформенное время отца, когда портрет правления создавало Третье отделение. И оно же занималось умами молодежи.
Но Россия необратимо разбужена им самим. Расправы над Чернышевским и землевольцами нисколько не остановили этот великий ледоход после отцовской суровой зимы. Все теперь — публично. Политические обеды, где яростно сталкиваются славянофилы и западники в споре о путях России. И, сражаясь друг с другом, те и другие требуют от правительства дальнейших и, главное, скорейших перемен. «Мы хотим, чтобы у новорожденного (имеется в виду общество, освободившееся от крепостного права! — Э.Р.) в первый же день прорезались зубы, чтобы на второй день он уже ходил (это в стране, где больше 80 процентов населения — неграмотно! — Э.Р.), нам не нужны административные няньки с пеленками и свивальниками». Таков Манифест нового времени.
