Павел Хондзинский - Ныне все мы болеем теологией. Из истории русского богословия предсинодальной эпохи
Как бы то ни было, когда в XVII веке на вне историческую, ибо настаивающую на своей незыблемости вплоть ad finem seculorum, идею Третьего Рима наложились, с одной стороны, обусловленное недавними событиями русской истории (Смутой) крайнее падение нравов и благочестия, а с другой – реальные исторические надежды отвоевать у турок Константинополь и воссесть на престоле равноапостольного Константина, они вступили с нею в резкое противоречие.
Подтянуть действительность до уровня русского Рима желали «боголюбцы» – кружок «соборных протопопов, близких к царю Алексею»[51], составивших впоследствии оппозицию реформам Никона, которого они же и выдвинули из своей среды. Стремясь очистить епископат, исправить книги, уничтожить многогласие, поднять уровень клира, улучшить народную нравственность[52], они почерпывали идеал в прошлом, более всего в уставном благочестии, определявшем строй русской жизни еще со времен преподобного Иосифа Волоцкого[53].
Патриарх Никон, творец Нового Иерусалима, из «метаистории» решился, напротив, спуститься в историю и, приблизив богослужебную практику к современной ему греческой ради единства будущего греко-российского царства[54], сделать Третий Рим реальностью. Сам не заметив этого, он разрушил внеисторическую замкнутость русской жизни, хотя и мыслил в тех же категориях, что и протопоп Аввакум[55], и его доводы должны были быть понятны сторонникам старины.
Флоровский считал, что для старообрядцев вместе с реформами Никона кончилась священная история и потому они уходили «из истории в пустыню»[56]. Но на самом деле не столько уход из истории, «внеисторичность», был следствием раскола, сколько, наоборот, раскол – следствием внеисторичности русской жизни. И «Житие протопопа Аввакума» внеисторично не только потому, что там рассказывается о видении антихриста, за которым следует «царь наш и власти со множеством народа»[57], но потому, что в нем нет ни одной даты[58], нет даже последовательного исторического изложения событий. Очевидно также, что одним из важных источников этой внеисторичности была идея Третьего Рима, привязавшая русскую жизнь к призраку мертвой империи, и потому если уж, пользуясь терминологией Флоровского, рассуждать о «псевдоморфозе религиозного сознания, псевдоморфозе православной мысли»[59], то скорее в идее Третьего Рима, чем в школьном богословии Киево-Могилянской академии, как думал сам о. Георгий, следовало бы искать ее.
И наоборот, церковных деятелей того времени, не принявших раскол, можно объединить еще и по их интересу к истории. Она влекла тогда к себе таких разных людей, как святитель Димитрий Ростовский, патриарх Адриан, Сильвестр Медведев, святитель Афанасий Холмогорский (по происхождению из раскольников!), Иннокентий Гизель и многие другие, и это в свою очередь подтверждает: вхождение в историю было основной интуицией и коллизией XVII столетия. Причем этот шаг из «метаистории» в историю был одновременно шагом, поставившим на повестку дня и главный «культурный вопрос» – вопрос просвещения. Вслед за певчими из Малороссии в Москву потянулись ученые, однако и просвещение требовало в конечном счете исторического выбора.
О просвещении задумывались еще в начале века. Борис Годунов желал устроить в Москве университет, но замысел был отвергнут, – кажется, прежде всего духовенством[60]. Ближе к концу столетия, в 1682 году, царю Феодору был представлен проект устройства Славяно-греко-латинской академии. От имени государя в нем провозглашалось:
«Благоволим в царствующем нашем и богоспасаемом граде Москве при монастыре премудрости и смысла подателя Всемилостиваго Спаса, иже в Китае на песках, нарицаемом Старый, на взыскание юными свободных учений мудрости и собрания общаго ради от благочестивых и в Писании Божественном благоискусных дидаскалов, изощрения разумов, храмы чином Академии устроити; и во оных хощем семена мудрости, то-есть, науки гражданския и духовныя, наченше от Грамматики, Пиитики, Риторики, Диалектики, Философии разумительной, естественной и нравной, даже до Богословии, учащей вещей божественных и совести очищения постановити. При том-же и учению правосудия духовнаго и мирскаго и прочим всем свободным наукам, имиже целость Академии составляется»[61].
Особое внимание уделялось изучению языков, «наипаче же Словенскаго, Еллино-греческаго, Польскаго и Латинскаго»[62]. Для материального обеспечения академии помимо Заиконоспасского к ней приписывались еще шесть монастырей и одна пустынь. Академии уступалась навечно государственная библиотека.
Преподаватели академии должны были быть православными по рождению. При этом от греков требовалось свидетельство восточных патриархов, что, впрочем, не избавляло их от испытания веры уже в самой академии. Подобного же рода испытание должны были проходить и ученые выходцы из Малороссии. Новообращенные из иных конфессий к преподаванию не допускались вообще. Добросовестно потрудившиеся могли рассчитывать на особую пенсию от государя, а отступившие от православия или уличенные в преподавании неподобающих, прежде всего магических, наук по суду академии подлежали сожжению. В то же время ни в Москве, ни в иных местах без ведома академии не дозволялось иметь частных учителей, особенно иностранцев.
В Академию могли приниматься люди всякого чина и звания, но только православные. Во время обучения питомцы академии особыми мерами защищались от судебного преследования. Лучшие выпускники, поступившие на государственную службу, по своим правам приравнивались к лицам благородного происхождения.
К внешним функциям академии относилось заключение о православии приезжих ученых, регистрация и наблюдение за жизнью новообращенных в православие, надзор за нераспространением в обществе еретических или магических книг. Авторы последних, откровенные хулители Церкви, а также перешедшие из православия в иноверие по суду академии также могли быть сожжены[63].
Как и многие другие грандиозные проекты в русской жизни, проект академии остался на бумаге – помешала история. Но так или иначе, два тесно связанных «просвещенческих» вопроса на протяжении всего столетия занимали духовную и светскую власть на Москве: «справа» (то есть исправление богослужебных книг и редактирование славянской Библии) и школа. И в том и в другом Западная Русь оказалась впереди – и не в последнюю очередь потому, что там наладили типографскую деятельность вынужденные бежать из Москвы первопечатники Федоров и Мстиславец[64]. Однако уже в первой половине столетия сочинения по меньшей мере двух западнорусских авторов – Кирилла Транквиллиона и Евфимия Зизания – были исследованы и осуждены в Москве за содержащиеся там неправославные мнения[65], что поставило под сомнение южнорусскую ученость вообще.
Как бы то ни было, надо отдать должное Москве: на протяжении всего XVII века она честно стремилась завести у себя греческое образование, побуждаемая к тому как собственными потребностями и исторической памятью, так и настояниями греков. Александрийский патриарх еще в 1593 году уговаривал Федора Иоанновича: «Устрой у себя царь, греческое училище, как живую искру священной мудрости, потому что у нас источник мудрости грозит иссякнуть до основания»[66].
В 1632 году Москва обратилась к патриарху Кириллу Лукарису с просьбой прислать учителя. Патриарх просьбу не исполнил, а оказавшийся в то время в Москве протосинкел александрийского патриарха Иосиф, готовый взяться за дело, не успев начать его, умер. В 1646 году палеостровский митрополит Феофан прислал в Москву константинопольского архимандрита Венедикта, однако тот попался на подлогах и был изгнан. В 1649 году в Москву приехал старец Арсений Грек, но вскоре был отправлен на Соловки «для исправления в православной христианской вере»[67]. Присланный в 1653 году вселенскими патриархами митрополит Гавриил Власий показался московским властям фигурой слишком значительной, а потому неудобной. Правда, в 1681 году открылась наконец греческая «Типографская школа», а в середине 80-х годов в Москву прибыли с рекомендательными письмами от иерусалимского патриарха Досифея ученые «самобратия» Лихуды. Именно им в результате досталась задуманная так масштабно академия, точнее, то, что от нее осталось на деле. Но и они недолго руководили ею, так что даже не успели прочитать богословского курса, который должен был завершать обучение.
Разгневанный на них то ли из-за нелюбезного обращения с племянником, то ли из-за того, что Лихуды не выдержали строгого греческого направления и прибегли к латыни, патриарх Досифей дезавуировал свои рекомендации и посоветовал Москве отстранить Лихудов от преподавания. Он обещал, правда, прислать им кого-то на смену, но обещания не выполнил. На этом история греческого образования в Москве оканчивается. Попытка стать преемницей «второго Рима» в смысле прямого наследования византийской культуры оказалась неудачной для России.
