Гюнтер Продьоль - Криминальные сенсации (Часть 2)
Чессмэн из-за этого совета попал впросак. Он заявил ходатайство, чтобы его заслушали как свидетеля. Судья Фрике удовлетворил просьбу и пригласил пройти на свидетельское место.
Обвиняемый воспринял это как исключительный шанс для себя. Впервые он покинул клетку подсудимого. Его освободили от наручников, и он подошел к месту свидетелей с таким видом, будто собирался в пух и прах разбить все доводы обвинения. Гордо вскинув голову, он поправил галстук и приветливо улыбнулся женщинам на скамье присяжных.
Чессмэн всегда был тщеславен, как павлин. Он и здесь не сомневался в своем влиянии на женщин. Как селадон, начал он давать показания после присяги:
— Если вы внимательно посмотрите на меня, дорогие дамы, то у вас обязательно возникнут сомнения в том, действительно ли я и есть тот самый "Красный фонарь"…
Судья Фрике сразу же прервал его:
— Чессмэн, вы должны не выступать с адвокатской речью, а давать показания по собственному делу.
Чессмэн попробовал еще раз:
— Обстоятельства моего ареста, дорогие дамы, могут создать впечатление, будто я — "Красный фонарь"…
— Вы — свидетель и не должны высказывать своих суждений. Придерживайтесь только фактов.
Чессмэн слегка поклонился судье:
— Итак, «форд», в котором меня арестовали, вообще мне не принадлежит. Я пользовался им впервые, его одолжил мне мой друг. До автозаправочной станции он сидел со мной в машине. Он ее украл, так как мы вечером собирались на дело: хотели избавить торговца готовым платьем Вэйлера от нескольких костюмов и к тому времени уже сделали это, как вы знаете. На обратном пути мой приятель обнаружил, что за нами следует патрульная машина. Он попросил меня подъехать к бензоколонке, выскочил из машины и затерялся в толпе.
В этом месте судья Фрике прервал Чессмэна:
— Это означает, что в «форде» вас было трое?
— Да, ваша честь. Я, Джонни и мой друг — как мы уехали от Вэйлера. Костюмы были спрятаны в багажнике.
— Как фамилия вашего приятеля, который якобы сбежал на автозаправочной станции?
Чессмэн помедлил с ответом, потом отрицательно покачал головой:
— Мне бы не хотелось его называть. Мой друг условно-досрочно освобожден, и ему придется опять отправляться в тюрьму, если на него повесят эту историю с костюмами. Возможно даже, что он и есть "Красный фонарь" и в таком случае пойдет в газовую камеру. Мне бы не хотелось содействовать этому.
— Если вы не сможете или не захотите назвать его имени, Чессмэн, то в газовую камеру пойдете вы. Разве этого не достаточно для того, чтобы открыть нам его фамилию, если вы, конечно, ее знаете?
Энергично тряхнув головой, Чессмэн ответил:
— Ваша честь, это все равно ничего не изменит в моем положении. В нашей среде предателей приговаривают к смерти. Так что, в конце концов, какая мне разница — пойду ли я в газовую камеру или меня прикончат где-нибудь на улице. Я все-таки надеюсь, что вы убедитесь — я не "Красный фонарь".
Прокурор, казалось, только и ждал этих слов. Из коробки, в которой лежали вещественные доказательства, собранные полицией, он извлек небольшую шестиугольную гайку и, держа ее большим и указательным пальцами, протянул Чессмэну:
— Чессмэн, объясните тогда, пожалуйста, присяжным заседателям, как эта крепежная гайка от фары-искателя попала в ваш карман. Вы же ехали в тот день на этом «форде» впервые, как вы нас хотите убедить.
— Это я могу объяснить очень просто, сэр. Во время нашего визита в магазин готового платья мой друг никак не мог подобрать ключ. В дверной нише было темно, и я посветил ему фарой-искателем «форда», который стоял напротив магазина. Но когда я поворачивал фару, от держателя отскочила гайка — резьба была порядком разболтана. Я ее поднял и до времени положил в карман. Жаль, потом у меня не было возможности прикрутить ее на место.
Прокурор рассмеялся, как от хорошей шутки
— Знаете, Чессмэн, я ожидал, что вы расскажете что-нибудь в таком духе.
Чессмэн лишь бросил на него короткий пренебрежительно-сочувственный взгляд:
— Ну и зачем же вы тогда спрашивали меня об этом, сэр? Вы можете доказать что-нибудь другое?
Прокурор Миллер не мог доказать ничего другого, так же как и опровергнуть рассказ Чессмэна о его безымянном друге, который будто бы украл серый «форд» и, вероятно, был "Красным фонарем". Но ему и не нужно было этого делать. Нахальная, вызывающая манера, с которой Чессмэн пикировался с прокурором, настолько возмутила присяжных заседателей, что они больше не верили ни единому его слову.
После этого Миллер-Леви уже не утруждал себя опровержением рассказа Чессмэна. Он лишь старался представить обвиняемого человеком, стоящим вне общества, этаким чудовищем, которое надо умертвить, потому что изменить себя он уже не сможет. Речь теперь шла не о праве и законе, а о том, чтобы заставить присяжных заседателей отбросить всякие сомнения и отправить Чессмэна на смерть независимо от того, совершал он приписываемые ему преступления или нет.
В заключительной речи Миллер-Леви с циничной откровенностью требовал у присяжных:
— Посмотрите правде в глаза! Тюремное заключение, каким бы длительным оно ни было, ничего не значит для Чессмэна и только заберет наши деньги. А он втихомолку лишь посмеется над нами. Подумайте о том, насколько беззубым является сам институт лишения свободы. Различные амнистии, помилования, пересмотры приговоров, политические изменения… Подумайте и о том, что этот обвиняемый знает все ходы и выходы. Тогда вы поймете ту огромную опасность, которая таится даже в пожизненном заключении Чессмэна: наступит день, и он вновь окажется среди людей. Есть только одно место, которое может его надежно обезопасить, — газовая камера! Он выступил против порядков нашего общества, нашего народа и поэтому должен быть уничтожен.
Чессмэн в своем выступлении требовал оправдательного приговора:
— Я не "Красный фонарь", значит, тех преступлений, в которых меня обвиняют, не совершал. Все остальное вас не должно сейчас беспокоить. Я не пытаюсь вам доказать, что я милый, непорочный мальчик. Нет, я профессиональный преступник, и грабеж — моя специальность с юных лет. Но за это меня всегда наказывали, согласно закону. Однако в данном случае я невиновен. Прокурор не обвиняет меня за то, что я обчистил магазин с одеждой; для него это несущественно. Меня надо уничтожить, чтобы скрыть несостоятельность полиции. Для этого как раз годится профессиональный преступник. Ведь, в представлении наших граждан, подобный тип находится вне закона. Моральные устои этого общества не могут допустить даже мысли, что столь отвратительные преступления совершил законопослушный гражданин, пусть и с больной психикой. Ну подумайте сами: стали бы вы — если были бы закоренелым преступником, знающим всё и вся, — из-за пары долларов и мимолетного наслаждения идти на преступление, за которое полагается смертная казнь? Женщин, готовых на все ради денег, в нашей высокоморальной стране гораздо больше, чем об этом открыто говорят. И я могу требовать для себя только оправдательного заключения, а не мягкого приговора, что вы хотели, наверно, услышать.
Судья Фрике назначил день оглашения приговора на 11 июня 1948 года. Провожая присяжных заседателей в совещательную комнату, он напутствовал их поучением, что было антизаконно, поскольку склоняло их в сторону обвинения. Он же умышленно исказил сущность тех статей уголовного кодекса, которые предстояло использовать. "Если вы, — сказал он, — решите, что подсудимый в этих двух случаях виновен в грабеже и изнасиловании, то должны вынести ему смертный приговор". Хотя на самом деле, в соответствии с законом, у присяжных был выбор между смертной казнью и пожизненным заключением без права амнистии.
Когда, однако, приговор был вынесен, его не смогли огласить.
По калифорнийским законам, приговор присяжных оглашается председателем суда лишь тогда, когда имеется напечатанная стенограмма всего судебного разбирательства.
Но за два дня до назначенного срока чтения приговора умер уже тяжело болевший во время процесса судебный стенографист Эрнест Перри. Он оставил суду триста страниц стенограммы протокола, которые не успел расшифровать и в которых даже калифорнийская ассоциация судебных стенографистов не смогла разобраться.
Прокурор Миллер-Леви и здесь нашел выход, который позволил обойтись без нового судебного разбирательства, как того в подобных случаях требует закон. Он поручил брату своей жены, сведущему в стенографии, разобраться с этими тремястами страницами и даже выхлопотал ему у своего начальства гонорар в пять тысяч долларов.
Этот новый толкователь стенограммы судебного протокола прежде неоднократно лечился от алкоголизма. Кстати, через два месяца он тоже умер от delirium tremels[5]. В подготовленном им протоколе уже при беглом прочтении было обнаружено 220 мест, которые не соответствовали действительному ходу процесса. Однако все это не помешало судье Фрике, пусть и с четырнадцатидневным опозданием, огласить приговор 25 июня 1948 года.
