Юрий Колкер - В иудейской пустыне
Как Вы уже, наверное, догадались, я понятия не имел о том, кому я обязан выходом в свет двухтомника Ходасевича, — точнее, имел об этом искаженное понятие. Теперь, задним числом, приношу Вам мою искреннюю благодарность. Сейчас я уже не могу вспомнить, кто именно и в каком контексте произнёс при мне имя В. Аллоя. Обстоятельства места и вежливость делали меня нелюбопытным… Сожалею о моей невольной ошибке.
Отдельно благодарю Вас за Ваши усилия заплатить мне что-нибудь за двухтомник. Я сознаю, что это и непросто, и совсем не в порядке вещей, а только дело Вашей доброй воли и доброго ко мне отношения. Я таковым не избалован, а в данном случае оно тем для меня удивительнее, что мы с Вами лично не знакомы. Должен сознаться, что деньги для меня и моих близких были бы сейчас совсем не лишними. В Ленинграде мы были анекдотически бедны (исключая последние годы, когда появились посылки), уехали с четырьмя чемоданами, и живем здесь пока на стипендию, которая вот-вот кончится. С работой для меня ничего не слышно. К тому же Таня, моя жена, еще в России перенесла тяжелую операцию на позвоночнике, и вряд ли в обозримом будущем сможет работать. Есть и другие проблемы. Одна из них — издание сборника моих стихов. Со мной четыре макета книжек, небольших, по 1000 или около того строк. Одну я предложил Игорю Ефимову — он спрашивает за нее 1500 долларов, что в пять раз больше вывезенной мною суммы. Т. Буковская, через которую я отправлял из Ленинграда моего Ходасевича, дала мне понять, что к издательству Ля Пресс Либр с этим обращаться не стоит; так ли это?
Как бы ни сложилась в дальнейшем деловая часть наших отношений, я навсегда остаюсь Вашим должником…»
К письму прилагалось письмо Дедюлину и моя фотография «для продолжения знакомства». Я повторно спрашивал, о какой сумме (за Ходасевича) идет речь; писал: «среди моих проблем — полное отсутствие книг, и если бы можно было выкроить деньги на самое необходимое — на русских поэтов и хороший энциклопедический словарь, — то я, вероятно, просил бы Вас помочь мне в этом, исходя из моих тамошних денег; здесь книги очень дороги, а выбор невелик». Странные слова. Выходит, я думал, что в Париже лучше с русскими книгами, чем в Израиле? Если не в Национальной библиотеке Израиля, то уж в частных собраниях — в русских домах Иерусалима — можно было достать всё, что угодно. Но сейчас мне эти мои слова понятны: они косвенно свидетельствуют, что даже через три с половиной месяца по прибытии у меня всё еще не было ниши в новом обществе.
Мои отношения с Русской мыслью наладились; я там печатался многие годы. В начале 1986 года гостил в Париже, четыре дня прожил у Дедюлина; получил обещанные деньги от издательства (около тысячи долларов франками) и гонорары из газеты; забрал часть моего архива, присланного Аллою из Ленинграда в конце 1984 года. Личное знакомство с Дедюлиным не оправдало моих надежд; он тоже был мною разочарован. Мы с ним немедленно сцепились по поводу Бродского; не сошлись и по многим другим вопросам. Расположением Иловайской я тоже распорядился не лучшим образом, и оно постепенно стало сходить на нет.
МАРТИН ГИЛБЕРТ
Четырнадцатого августа 1984 года получил я записку, начинавшуюся по-русски: «Дорогой Юрий»; дальше шло по-английски: «Я заходил в 2.20 [то есть в 14:20]. Извините, что опоздал. Я хотел бы заехать в четверг в три часа и забрать Вас с Таней и Лизой к нам на чай. Если от Вас не будет звонка, приеду в это время. Спасибо. Мартин…» Спасибо тоже было нацарапано по-русски. Почерк — ужасный. Над письмом значилось: 11 Rhov Caspi, Talpiot Tsafon, telephone 716 546. Северный Тальпиот, Денежная улица.
Записка была от Мартина Гилберта. Это имя я слышал в Ленинграде от Миши Бейзера: английский историк, помогает ему, Мише (писавшему историю петербургских евреев), и вообще евреям-отказникам. Один из многих, решил я для себя; функционер, немножко писатель. Была у меня (от других англоязычных гостей) книга Гилберта об отказниках, Евреи надежды, с портретами, но без статьи обо мне. Я не сознавал, какая честь мне оказывалась визитом Гилберта. Он уже тогда был человек с мировым именем, имя же составил себе на биографии Черчилля, которая считается классической.
Я позвонил Мартину и сдвинул его визит на час. В четверг 16 августа, к четырем часам, он приехал, на этот раз без опоздания. Оказался джентльменом лет под пятьдесят, очень английским на вид, неулыбчивым и немногословным. Единственным выражением его эмоций за всё время нашего короткого знакомства стала ухмылка, которую он бросил на лежавшую у меня на столе книжку о матери Черчилля, знаменитой Дженни. Называлась книжка Жизнь леди Рандольф-Черчилл (Ralph G. Martin. Jennie: The Life of Lady Randolph Churchill: The Romantic Years, 1854-1895); автор уверял, среди прочего, что эта амбициозная женщина в течение некоторого времени попросту правила миром… Что означала ухмылка Мартина? То ли, что эта книжка — седьмая вода на киселе, дешевое переложение его серьезного исторического труда… или то, что в псевдониме автора было прозрачно зашифровано его имя? Ни сравнить достоинство двух книг, ни проверить эту догадку я не мог по множеству причин.
Мартин возил нас по Иерусалиму: к старому городу, к мельнице Мотефьоре, знаменитой тем, что она никогда не работала; поил кофеем в армянском ресторане; мы побывали и у него в Тальпиоте, познакомились с Сюзан… Иерусалим — не из самых больших городов, но ездить по нему — сущая мука. В нем — пять климатических зон из-за перепадов высоты (от 700 до 900 метров над уровнем моря). Тут не холмы, а прямо настоящие горы, дороги в иных местах идут серпантином, в автобусах — только здесь, больше никогда и нигде — меня укачивало (оттого-то, не говоря о дороговизне билета, была для меня проблемой всякая поездка в центр города с нашей окраины). Другое дело когда тебя везут…
В машине Гилберта я предавался завистливым размышлениям: человек живет на два дома, одновременно в Британии и в Израиле. Какое везенье! О чем еще мечтать? А главное — занимается историей, моим несостоявшимся призванием. Ни одна профессия не влекла меня сильнее на протяжении всей моей жизни, а вместе с тем уже тогда, в 1984 году, мой шанс был упущен: в 38 лет, без кола и двора, в новой стране и практически без языков, не бросишься осваивать новое дело, тем более — имея семью на руках… Кстати, смутный слух сообщал о Гилберте неприятное: что он женился на деньгах, чтобы свободно заниматься историей. Спору нет, настоящий историк — не профессор, не чиновник, а именно самозванец-авантюрист, пишущий на свой страх и риск в своем кабинете. Так было всегда, от Фукидида и до фон Ранке, который несколько подорвал традицию, но в исключительно благоприятных условиях академической Германии XIX века… Вторая жена Мартина, Сюзан, как раз и обеспечила ему возможность творить… Что не помешало ему потом, в возрасте шестидесяти лет, развестись с нею. Но к этому моменту деньги ему, вероятно, были уже не нужны: он издал около восьмидесяти книг, удостоился ордена британской империи, был посвящен в рыцари: стал сэром Мартином.
Лиза во время экскурсии блаженствовала. Мартин прокатил ее на верблюде, нанятом у араба. Черно-белый снимок наездницы, большой и даже словно бы не любительский, а профессиональный, потом (17 сентября) был прислан почтой из Лондона, от нас попал в Ленинград и произвел там маленькую сенсацию.
Как и все прочие визитеры, Мартин не чувствовал некоторой бестактности своего визита, не понимал, какое для нас (или, во всяком случае, для меня) мученье отрываться от невероятно напряженной будничной жизни, целиком занятой вживанием, вживлением в новое общество. Он приехал в Израиль отдыхать, у меня же каждая минута бодрствования была на счету. Нужно было учить язык, писать статьи, читать, думать, искать работу — да что там: искать почву, на которую можно хоть одну ступню поставить целиком; сионизма-то в качестве такой почвы у меня под ногами не было. Я не мог отстранить впечатления, что мы, вырвавшиеся из СССР новые репатрианты, забавны англоязычным двудомным евреям в точности как домашние животные: такие же милые и беспомощные. Как не любить таких, не помогать им?
Обо мне Гилберт знал только, что я — из числа основателей ЛЕА (Ленинградского еврейского альманаха) и что в моей редакции получило известность письмо за свободную репатриацию: на мой вкус — чуть-чуть маловато. Спасибо ему; он держал на уме только хорошее. Хотел, между прочим, прокатить нас на поезде… Тут просто невозможно обойти один анекдот, с Гилбертом не связанный.
В городе имелась центральная железнодорожная станция, видом — небольшой каменный барак, по соседству с тюрьмой. Как-то в просвет этого вокзала я и вагоны видел, изумившие меня своей ветхостью. Ехать можно было на юг, к побережью, а дальше в Хайфу; но никто не ездил, все предпочитали междугородний автобус: быстрее и комфортабельнее; главное же — поезд ходил редко, чуть ли не раз в сутки. Вблизи от шоссе, которое вело к нам в центр абсорбции в Гило, проходила одноколейка. В Гило мы прожили три года; сотни раз я проезжал мимо одноколейки на автобусе в ту и другую сторону, а поезда на ходу так и не увидал; в последующие годы — тоже. Нашей соседке по центру абсорбции повезло больше. Возвращается она как-то домой из университета, и, глядь, по одноколейке поезд идет. Она изумилась, потому что тоже ни разу не видела такого за два года жизни в Гило. Стиль общения в Израиле непринужденный, в разговор люди вступают друг с другом с необычайной легкостью; все ведь вокруг братья и сестры. Изумление соседки не прошло в автобусе незамеченным. Пожилая женщина, уже выяснившая, что соседка — из России, сказала ей на иврите с улыбкой:
