Тадеуш Голуй - Личность
Слияние
(из брошюры «Пять лет ППР». Вариант идентичный во всех последующих изданиях)
(…) Последней самостоятельной организацией, которая вошла в состав Польской рабочей партии, явился «Союз польской революции» из Гурников. Официальное слияние произошло в мае 1942 года после встречи секретаря ЦК ППР Марцелия Новотко с Вацлавом Потурецким и Яном Добрым из СПР. Секретарем окружного комитета партии в Гурниках стал Потурецкий («Штерн»), членами Ян Добрый, Петр Манька и Ванда Потурецкая. Владислав Цена («Хель») возглавил отряд Гвардии Людовой[20] этого округа. Делегация СПР передала ЦК ППР рацию, а главному штабу Гвардии Людовой — большие запасы взрывчатки. (…)
Скитание с дочерью
(из воспоминаний Анны Потурецкой-Новицкой)
К моим самым радостным воспоминаниям относится поездка с отцом, мамой и паном Манькой летом 1942 года. Мы ехали в удобной бричке с брезентовым верхом, запряженной двумя лошадьми, бричку одолжили у бродячего торговца. Чтобы замаскироваться под торговцев, Манька прихватил немного товара, а родители оделись соответствующим образом. Помню, у отца на голове была синяя фуражка с околышем, она очень мне нравилась. Помню большой мамин платок, которым она укутывала меня во время поездки, когда мне становилось холодно. Я не знала, куда и зачем мы едем, а двинулись мы из деревни от тетки в южном направлении, сначала большаком, но уже вскоре по ухабистым пустынным проселкам, которые отец выбирал по большой карте. На первую ночевку мы остановились в маленькой деревушке на краю ельника, в хате, крытой черепицей, где на крыше красноватые плитки на общем сером фоне были выложены в виде птицы и цифр с датой постройки. Хозяевами дома были муж и жена Сянко, они когда-то учились у моих родителей в народном университете. Я немножко побаивалась пана Сянко, у него один глаз был стеклянный и он как-то странно глядел им, но потом он угостил меня теплым молоком и лепешками с творогом и сразу покорил мое сердце. Позже я узнала от него, что, когда мы находились в его доме, отец, мама и пан Манька обсуждали вопрос создания базы для партизан и отряда «Хеля», который должен был прибыть туда. Отец стремился создать целую сеть баз и опорных пунктов в отдаленных от больших дорог деревушках. Он тщательно подготавливал организационную сторону дела и терпеть не мог легкомысленной поспешности.
В ту ночь я проснулась от громкого спора мужчин. С плачем я наблюдала, как пан Манька грозит отцу, кричит на него и маму, машет кулаками с побагровевшим, как от удушья, лицом. Я не понимала, что происходит, о чем они говорят, но боялась очень. Вид у отца был страшный, волосы всклокочены, лицо мокрое от пота, рот искривлен. Мама хотела прижать меня, успокоить, мужчины же не обращали на нас никакого внимания. Я давно не видела своих родителей, а когда они приехали к нам в деревню, они меньше, чем всегда, занимались мной, хотя были очень заботливы и сердечны. Поэтому когда я узнала, что мы поедем в большую, очень продолжительную поездку, то, конечно, обрадовалась. Теперь мне показалось, что наше путешествие подошло к концу и я должна буду вновь вернуться к тете и опять не увижу их многие, многие недели. Я еще ни разу не видела отца кричащим и никого, кто бы повышал на него голос, как пан Манька. Как-то после войны я спросила пана Маньку, что же у них тогда произошло. Он удивился, что мне запомнилась такая мелочь, он сам не мог вспомнить, что было причиной их ссоры, сказал только, что в ту пору он часто спорил с отцом по принципиальным вопросам, так он определил.
О ночных страхах я забыла на следующее утро, когда мы тронулись дальше. Мы ехали по направлению к горам, останавливаясь в некоторых деревнях, где родители совещались с крестьянами и раздавали им листовки, выпущенные их организацией. Во время каждой стоянки нас снабжали едой, и вскоре наша бричка была набита всякой всячиной, как у монахов, собирающих дань натурой. Ехали мы боковыми дорогами, кружным путем, объезжая местечки, и подальше от шоссе. Иногда в небе появлялись самолеты, и тогда пан Манька, сидевший на облучке, сворачивал в лес или в поле и приказывал ложиться под бричку. Когда полдень нас заставал в пути, мы останавливались где нам приглянется, в стороне от дороги, распрягали лошадей, пускали их пастись, а отец разжигал костер, чтобы мама могла приготовить обед. Я подносила хворост, присматривала за огнем или просто спала в тени, пока меня не будили поесть. Еда была простая, яичница со шкварками, каша, горячая колбаса, поджаренный хлеб, молочная лапша. Во время стоянки я вдоволь могла набегаться по лугам и полям. В последнее время тетка не разрешала мне отходить далеко от дома, словно боялась, как бы со мной чего не случилось. Словом, в поездке было чудесно. Один только случай омрачил настроение: поломалась бричка, уже в предгорьях, необходимо было поменять колесо. Отец занялся этим. Вдруг он схватился за живот, побледнел и повалился на бок, скорчившись и заохав. Мамы и пана Маньки не было, они ушли в ближайшую деревню за помощью, а я осталась одна с отцом. Я очень перепугалась, особенно когда отец улыбнулся. Его улыбка поразила меня больше, чем боль, хотя он улыбался мне, чтобы я не боялась. Я присела на корточки рядом с ним, он говорил что-то, чего я не могла разобрать. Потом протянул ко мне руку, хотел погладить по голове, но его рука вдруг бессильно упала, пальцы вцепились в траву, в которой уже краснели ягодки земляники. Наконец он превозмог боль и попросил, чтобы я никому не говорила о случившемся, а затем вытер платком вспотевшее лицо.
— Я только пошутил, чтобы напугать тебя. Хотел поиграть с тобой, — говорил он. — Но не получилось, поэтому ты уж не рассказывай маме, а то она будет смеяться, что я играть не умею. Хорошо? А теперь ты попробуй упасть на землю, как папа. Ну!
Я попробовала, и на второй раз получилось, мне стало и впрямь смешно, так что я поверила в игру. Спустя много лет, когда тетка прочитала мне отцовское письмо, я вспомнила о том случае. Возможно, если бы я рассказала маме, то отец стал бы всерьез лечиться. Но в ту пору я была ребенком. Спасать отца должны были взрослые. Я понимаю, это звучит несколько преувеличенно, он умер не в постели и не от болезни, а от той смерти никакие лекарства его бы не спасли, но я не верю в судьбу и иногда говорю сама себе, что если бы взрослые заметили вовремя его болезнь, то его бы лечили, и тогда он бы избежал ареста.
Погода совсем испортилась, когда мы добрались к подножию гор. Шли дожди, резко похолодало, и мы радовались, что сможем отдохнуть на вилле пани Доом, куда мы направлялись.
По сей день мне неизвестно, почему этот дом был одним из явочных пунктов организации, возможно, потому, что семейство Доом рекомендовал Кжижаковский, или же просто по той причине, что здесь в предгорьях у нас не было других адресов. Никогда до этого я не видела такого красивого дома и боюсь, что никогда мне не суждено будет жить в таком необыкновенном жилище. Он был построен в гуральском стиле из желтых отесанных бревен, проконопаченных мохом, с островерхой крышей, крытой дранкой. Стены в комнатах тоже были бревенчатые, только покрытые бесцветным лаком, золотистые и пахучие. Словом, дом этот вызвал восхищение даже моих родителей. Сопровождаемые одной из хозяек, они обошли все помещения. Нам отвели небольшую комнатку на втором этаже, под крышей, с видом на горы, а пан Манька как возница остановился у соседей, где можно было поставить бричку и лошадей. Я удивилась, что, оставшись со мной в комнате, отец с матерью разговаривали шепотом, чтобы их не услышали хозяйки. Это я поняла, так как отец прикладывал палец к губам и показывал на пол, а там внизу они жили. После разговора отца с панной Марией Доом стало совсем плохо. Отец ходил по комнате в одних только носках, мама качала головой, закрывала лицо ладонями, оба были неспокойны, то и дело выглядывали в окно, а на следующий день я вдруг услышала, что пора возвращаться домой. Мне было жаль покидать этот красивый дом, горы, ласковую панну Марию, удобную кровать и вкусную еду, но что было делать.
Мы отправились тем же путем, однако через несколько километров пан Манька свернул в сторону и поехал другой дорогой, а вернее, по бездорожью. Лил дождь, унылые и продрогшие, мы сидели под брезентом. Мне бы хотелось узнать когда-нибудь о том, что же случилось тогда в том доме, но сейчас это уже, наверное, невозможно, поскольку обе женщины умерли, пан Манька тоже. После войны я спрашивала его и об этом. Он отвечал неохотно, даже грубо, я ничего так и не узнала, хотя и сейчас прекрасно помню настроение родителей, свидетельствовавшее, что произошло что-то неприятное или могло что-нибудь такое случиться. Манька сказал лишь:
— Твоих родителей нет в живых, они погибли как герои, так и незачем воскрешать старое. Твой отец был человеком легкомысленным, поэтому мы и ссорились не раз. А, да что там, было — сплыло, и разговаривать не о чем.
