Тадеуш Голуй - Личность
— А это, видимо, означает, — как бы объясняя самому себе, заговорил Потурецкий, когда Войцех закончил вторичную читку, — это, видимо, означает, что вы создаете не коммунистическую партию, а что-то вроде крайне левой националистической организации, это, видимо, означает, что Коминтерн отказывается от классовой борьбы и революции, от диктатуры пролетариата. Не понимаю, быть может, объясните.
На всякий случай я снял пистолет с предохранителя. Я в достаточной степени разобрался, что Войцех Добрый предлагает нам совершенно неприемлемую программу, возможно даже поддельное воззвание какой-то несуществующей партии. Краем уха я прислушивался: вот-вот раздастся сигнал опасности от наших ребят из охраны, и уже жалел, что мы пришли сюда. Однако я надеялся, что Потурецкий разоблачит Войцеха Доброго, ведь он лучше меня знал теорию и историю коммунистического движения.
Доброго нисколько не удивила наша настороженность, он сказал, что в разговорах с другими группами также было много недоразумений, и начал еще раз с момента возникновения при Коминтерне группы польских коммунистов, подготовки программы будущей партии и будущей Польши.
— Мы не совсем ясно представляли, какова обстановка в стране, но считали, что наши товарищи по партии не сидят сложа руки, что действуют, сплачивают вокруг себя людей, мы знали, что едем не на пустое место. Наша задача — объединить разрозненные силы в одну, новую партию. Вы утверждаете, что вам не понятна программа, но вы находитесь все время в стране и должны лучше нас разбираться в истинном соотношении сил, знать настроения широких масс, действительное положение пролетариата. Бить фашистов — вот единственно реальный и правильный лозунг. Пока мы их не разобьем, все программы, можно сказать, остаются на бумаге. Мы должны начать организованную вооруженную борьбу, которая должна перерасти во всеобщее вооруженное восстание, носящее освободительный характер. Да, да, товарищ «Штерн», именно освободительный, всенародный. Ведь пока лишь мы являемся подлинными выразителями интересов народа. А поскольку мы будем руководить этой борьбой, то мы и придадим ей демократический, революционный характер. В этом «Штерн» прав: уничтожение оккупационного аппарата террора и гнета даст нам возможность создать новую власть, но будем откровенны, у нас недостаточно сил, чтобы взять эту власть в свои руки. Поэтому нам придется делить ее с другими политическими группировками, со всеми, кто вместе с нами поднимется на борьбу и честно признает необходимость проведения основных социальных реформ. Реформы эти должны будут отличаться от реформ, проведенных в 1918 году, они и составят каркас нового политического строя. Да, да, товарищ «Штерн», — именно строя. Это будет совершенно новый строй, где власть будет избираться народом и контролироваться народом без участия крупного частного капитала и помещичьего землевладения, с развитыми коллективными формами ведения хозяйства на селе, с обобществленными основными средствами производства. Это не тактические лозунги, а именно этого мы должны добиться. Мы сделали решительные выводы из деятельности польских коммунистов в прошлом, хотя это было и нелегко, мы хотим отбросить все, что не выдержало испытания временем, что не нашло поддержки народа, мы хотим трезво оценить действительность. Вот все, что касается ваших беспокойств, связанных с программой. Для меня вопросы непосредственной борьбы в сто раз важнее. Советский Союз ведет страшный, яростный бой. Каждый из нас понимает, что поражение Советов означает поражение наших идей, всего нашего движения и, быть может, — навсегда. Помогать Советскому Союзу — значит создавать условия для победы наших идей, всего нашего движения. Вот основная задача.
И сухим, ломающимся от усталости голосом он стал рассказывать о движении сопротивления в Европе, в первую очередь о борьбе югославских партизан. Когда он закончил, наступила глубокая тишина. Я снова поставил пистолет на предохранитель.
Первым отозвался Ян Добрый. Он не соглашался с братом. Бить фашистов — правильно. Вести дело к восстанию — согласен, но зачем создавать платформу национального фронта, идти на сотрудничество с другими партиями, если, во-первых, ни одна из них не пойдет на сотрудничество с коммунистами, да когда им еще скажут про воссоединение Украины и Белоруссии; во-вторых, сюда и так придет Красная Армия, а это не только советские вооруженные силы, но и армия международного пролетариата, которая, по существу, сыграет роль нашей революционной армии. И пусть Войцех не лжет, что Коминтерн отказался от борьбы за коммунизм.
— Ну и дурак. Кто говорит, что отказался?
— Что-то в этом все же есть, — поддержал Доброго Потурецкий. — Слишком внезапная и резкая перемена фронта наталкивает на мысль, что это всего лишь тактический пропагандистский маневр.
Я сказал, что лучше всего направить делегацию в ЦК новой партии, пусть на месте разберутся. Лично меня Войцех Добрый убедил почти полностью, во всяком случае я не видел никаких оснований, чтобы не присоединиться, пусть даже только с одной-единственной целью — для организации вооруженной борьбы. У нас есть боевой отряд, Потурецкий поддерживает или поддерживал контакты с людьми полковника Сташевского, от него можно получить кадровых военных, у нас даже есть рация, которую мы не используем. Вот так я говорил, совершенно искренне, потому что я понимал, что нужна сила, и отдавал отчет, как нас мало, все доводы Войцеха о привлечении на нашу сторону широких масс очень меня убедили, хотя в то время программу ППР я до конца не понимал. Считал, что программа носит агитационный характер, ставит минимальные задачи, а генеральная линия партии лишь угадывалась. Короче говоря, ППР становилась силой, новой силой, и могла вывести наш корабль в большое плавание.
Дискутировали мы долго, сегодня трудно восстановить, кто что говорил. Кажется, прошло мое предложение, все понимали, что общепольская партия прибавит нам силы, к тому же создается она при моральной поддержке Коминтерна, и когда Войцех предложил проголосовать, все были за вступление в ППР. А потом, уже после голосования, Ян Добрый еще раз взял слово и сказал, что, по его мнению, следует организовать всеобщую забастовку и подготовиться вооруженным путем принять власть, когда начнется освобождение Польши Красной Армией, и что такую точку зрения должна высказать наша делегация в ЦК ППР. Он считал, что цели партии должны быть открыто провозглашены, чтобы все о них знали, только, по-моему, то есть я так думаю, он попросту не верил в силы польского пролетариата и рассчитывал только на Красную Армию, не верил в польский путь к социализму, знал только один — советский. Тут Войцех довольно резко оборвал его:
— Ты коммунист и должен подчиниться решению партии!
Войцех, видно, сыт был по горло рассуждениями брата, он еще перед собранием долго с ним беседовал и, наверное, решил, что приобщил его. Слова «решение партии» подействовали на Яна, он больше не выступал, сидел до конца совещания молча, даже не попросил слова; когда выбирали делегата в ЦК новой партии, я предложил Потурецкого.
Мы должны были в скором времени собрать основной актив «Союза» и зачитать обращение ППР, принять название этой партии и избрать Комитет. Я обо всем этом уже писал в 1952 году, хотя в те годы не так-то просто было рассказать правду о людях и проблемах. Я тогда не лгал, я действительно так оценивал Потурецкого и нашу организацию. Теперь же я смотрю на то, что было тогда, спокойнее и пишу не только о том, что видел и знал, а уже с учетом того, что узнал сейчас. (…)
Свет надежды
(стихотворение Потурецкого из сборника «Живу», неоконченное, датировано: «февраль 42-го»)
Настало время говорить как люди,
как люди-ангелы, как люди-звери,
искать средь песен ту, чтобы осталась,
искать в родимой речи постоянство,
В этом пейзаже черно-белых улиц,
где небеса, беременные снегом,
пронзил зеленый шлем костельной башни,
треск выстрелов и замковые стены,
на том холме, где вниз по склонам, в дроке
земля ползет и пузырьки в потоках,
в канаве грязной черная ермолка,
последний след зарытых восьми тысяч
в этом пейзаже, где жизнь еле тлеет,
а смерть обычна, как надел земельный,
рождаются на свет новые люди.
Настало время возродиться в бунте,
глазом ребенка, мозгом истории
снова взглянуть на мир, на человека
и расплатиться собственною жизнью
за то, чтоб сохранить жизнь миллионов.
Птицы весну приносят. А вот эта,
ища гнезда, упала на край смерти,
попав в пейзаж, где также строят гнезда
другие птицы, что не улетают,
зимуют здесь, чтоб стать пищей голодным,
и сами кормятся божьей коровкой
судьбы или червяками, а порою
зерном, рассыпанным из книг священных.
Тот человек пришел. И хочет веры.
А я — что я? Безверие? Сомненье?
Я одинокий шел с лучом надежды,
пришли мы вместе. И все, что есть вера,
во мне восстало. И теперь я должен
стать частью целого, частью чего-то,
что вне меня, чего я только атом
то есть, церограф должен подписать я
кровью других, кто спит сейчас спокойно,
не зная даже, что судьба их ныне
в моих руках, да, кровью тех рабочих,
обученных страданиям и муке,
инстинктом птичьим ищущих дороги,
тех юных, грезящих призывом к бою,
тех пахарей, тоскующих о пашне,
товарищей, которые прозрели,
и тех, кому остались гнев и мщенье.
Сидим все вместе, кутаясь в шинели,
ждем, словно поезд наш вот-вот подходит.
А проволока стонет на морозе,
и кровь алеет в гнездах семафоров.
О кто мы, персонажи этой притчи
рождественской — изгнанники из хлева,
где мирно пережевывают время,
что создано затем, чтоб просто быть?
Здесь есть товарищ, изгнанный из тела,
которое убили, он боролся
за формы красоты, сам создавал их,
он говорит: «Довольно колебаний,
нужны нам силы, чтоб осилить силу».
Здесь есть товарищ…
Февраль 1942
