Пол Фишер - Кинокомпания Ким Чен Ир представляет
В некоторых лагерях заключенных приставляют друг к другу попарно – следить и докладывать, если поднадзорный говорит что-нибудь подозрительное, в том числе во сне. На допросах применяют средневековые пытки – избивают палками и камнями, вешают над костром, железными крюками вспарывают тело, ломают, вырывают и отрубают пальцы, руки и ноги. Была пытка под названием «часы»: заключенного ставили на стол, начальник тюрьмы или надзиратель называл время, а заключенный должен был руками показать, как расположены стрелки на циферблате, и стоять так, пока не назовут другое время. Продолжалось это, пока заключенный не падал; поступали так не только с сильными мужчинами, но и с детьми и беременными женщинами. Надзирателям сходят с рук изнасилования. Детей казнят на глазах матерей, жен – на глазах мужей. Те, кого не убивают, нередко гибнут при авариях в шахтах или при заводских пожарах, а если и это их не берет, угасают от голода или болезней, которые никто не лечит: людям не разрешают мыться или переодеваться, их кормят помоями, они спят на холодном полу без матрасов, сбившись в кучу, и болеют все. Если заключенный умрет, его родные на воле не получат оповещения; если заключенного все-таки выпустят, с него возьмут подписку о неразглашении всего, что творится за решеткой. Большинству не сообщают, в каком таком преступлении их признали виновными.
Уровнем ниже трудовых лагерей для политзаключенных – «лагеря перевоспитания» кёхвасо («центры просвещения»), поменьше, чем кваллисо, и с примерно такими же условиями. Подобных лагерей в стране около двадцати – содержащиеся здесь заключенные, называемые «гнилым» или «подрывным элементом», виновны в политических, уголовных и административных (убийство, поездки без разрешения) или экономических преступлениях (пхеньянский эвфемизм, обозначающий кражи, нелегальное пересечение границы, контрабанду или нелегальную торговлю и частное предпринимательство). В отличие от центров сосредоточения, где заключенные считаются «неисправимыми», в центрах перевоспитания с заключенными каждый день проводят политзанятия, и люди могут смутно надеяться на возвращение в «нормальное» общество. Некоторых держат в камерах, но большинство работает каждый день с семи утра до заката, с перерывами только на ужин и на политзанятие. Официально лагеря перевоспитания считаются не тюрьмами, а центрами реабилитации, и власти заявляют, что заключенные, «измученные угрызениями совести», приходят туда и остаются добровольно.
Здесь пытки тоже норма. Одна женщина, Ли Сун Ок, говорит, что ее допрос по делу о мелком правонарушении начался с того, что ее повалили на пол, накрыли одеялом, а затем двадцать или тридцать мужчин пинали ее, пока она не потеряла сознания. Затем ее допрашивали трое суток подряд и били, едва она закрывала глаза или задремывала. После этого несколько месяцев над ней издевались – запихивали в кирпичную гончарную печь, где она теряла сознание от жары; секли, раздев донага и примотав к стулу; привязывали к скамье и насильно заливали воду в горло; выбивали зубы; совали между пальцами палки и крутили. Однажды, в очередной раз лишившись чувств, она пришла в себя и увидела, что ей поперек живота положили доску, а на доске стоят двое мужчин; после этого Ли не могла подняться две недели. Преступление ее состояло в том, что она отказалась дать крупному сотруднику безопасности лишний отрез ткани (сверх его пайка), из которого чиновник хотел сшить себе пиджак как у Ким Чен Ира. Если б она дала ему ткань сверх положенного, наказание было бы не мягче или даже строже.
Еще один северокореец, директор школы, рассказывал, что в здании школы нашел трупы двух учителей, а когда сообщил об этом в полицию, его арестовали за двойное убийство. Никакого расследования не проводилось. Добиваясь признания, полиция пытала его током, пока у него буквально не расплавились уши и пальцы. Позднее, когда в убийстве признались какие-то воры, бывшего директора, охромевшего и изуродованного, отпустили при условии, что он даст подписку о неразглашении, обязуется никогда никому не рассказывать о том, что с ним было, – а иначе его ждут новый арест и новые пытки.
Бежать буквально некуда. Если покончишь с собой, как поступали многие, в лагерь угодят твои родные, а если они уже в лагере, их казнят или посадят в одиночку – в камеру, где можно только сидеть и торчат шипы, чтобы заключенные не прислонялись к стенам.
В центре сосредоточения было шумно и людно. Сину велели раздеться, одежду забрали, а взамен дали тюремную робу – Син узнал в ней старую китайскую военную форму времен Корейской войны. Когда он переоделся, его бросили в одиночную камеру, где даже не ляжешь толком. Высоко в стене была узенькая щелочка зарешеченного окошка, в другой стене – стальная дверь. Деревянные полы пропитались человеческими нечистотами. Все это походило на склеп.
Ему принесли каменную миску «со смесью зерна и бобов, слегка сдобренных рисом», и алюминиевую ложку без черенка. У двери стояли двое надзирателей.
– Ты обязан соблюдать следующие правила, – прогавкал один. – Первое: пока я не дам команды спать, сидишь прямо, руки на коленях. Смотреть вперед, глаза открыты. Головой не шевелить, руками не шевелить. Все понятно?
Син вяло кивнул. Сунул в рот ложку каши и выплюнул. В каше было полно камней.
– Второе: чтобы воспользоваться уборной, подними руку и попроси разрешения. Третье: на отбой звонит колокол. Когда прозвонил колокол, можно шевелиться. Когда прозвонит колокол, мы зайдем проверить и разрешим лечь. Тогда можно лечь. Все понятно?
– Да.
Син заставил себя доесть. Надзиратели забрали пустую миску и заперли стальную дверь. Солнце опустилось ниже окошка, и Син Сан Ок остался в темноте.
В тюрьме Сина мучили голод, болезни и одиночество. Во время побега он отморозил палец на ноге, и теперь палец воспалился. Сина постоянно трясло от страха, есть хотелось «зверски». Сидя в камере – спина прямая, руки на коленях, – он слышал, как других заключенных избивают за неподчинение или за то, что шевельнулись. Как-то раз он услышал женский крик и так узнал, что это тюрьма для обоих полов. Между надзирателями регулярно вспыхивали драки, обычно из-за того, что один обзывал другого «либералом» или «демократом» – худших оскорблений в тюрьме не было.
Син наблюдал, как обращаются с ним, и недоумевал. На него надзиратели тоже рявкали и бранились. Ни мыла, ни зубной пасты у него не было – зубы он чистил солью; питался бурдой на соленой воде и с камешками, всегда без мяса, но порой с кусками редиски или капусты, которые доставались заключенным через одного. Тем не менее, когда Син заболел, ему вызвали врача, а когда ночами стало холодно, надзиратели принесли ему несколько лишних одеял – и то и другое роскошь, другим зэкам недоступная. Когда на кухне отрабатывала смену одна женщина, к каше Сину давали миску традиционного корейского суннюна (рисовую корочку, оставшуюся в котле после жарки, заливают водой, кипятят и в теплом виде пьют то, что получилось). Суннюн был прекрасный, прямо как у мамы.
И надзиратели, патрулируя коридор, неизменно навещали Сина. Рано или поздно один из них прислонялся к двери и неподвижно ждал, пока Син заметит. А затем его вполголоса расспрашивали о жизни в Южной Корее.
– А правда, на Юге есть такие места, где тебя бабы развлекают?
– Само собой, – ответил Сии.
– И если туда прийти… можно их ласкать? Забавляться как хочешь?
– Ну…
– Если заплатить, можно что угодно с ними делать, да?
– Конечно, – кивнул Сии.
Надзиратель тоже кивнул, ухмыльнулся и отошел от двери.
Назавтра другой надзиратель спросил:
– А на Юге все могут покупать шоколад?
– Если деньги есть, идешь в любой магазин и покупаешь.
– Но это только для больших шишек, да?
– Да нет, для всех.
– Ага, как же! – И надзиратель ушел, качая головой.
– От такого ветрища на Юге со всех лачуг крыши посрывает, а? – саркастически заметил третий надзиратель как-то раз, когда поднялась буря.
– От тебя капиталистом несет так, что аж тошнит, – прошептал четвертый. – Ты чего так провонял?
– От меня пахнет капиталистом?
– Парфюмерией так и шибает.
Надзиратель, оказывается, чуял японское мыло, которым Син мылся в Каштановой долине. Невероятно – до сих пор чувствуется запах, да еще, видите ли, слишком сильный.
Во время этих тихих обрывочных разговоров Сину выпадала возможность и самому позадавать вопросы.
– Товарищ… – обратился он к одному надзирателю.
– Мы тебе не товарищи. Обращайся к нам «господин».
– Господин, где мы находимся?
– А тебе зачем? Хочешь знать? В центре сосредоточения.
– А здесь?.. – начал Син и провел рукой по горлу. Надзиратель покачал головой:
– Не, тут не то. Таких отправляют не сюда.
Солнце вставало и садилось; Син выбирал из каши камешки и ими отмечал проходящие дни: каждый вечер перед сном выкладывал камешек на подоконник. Из стен приходили мыши, забирались в парашу и жрали фекалии. Пока надзиратели не смотрели, Син ложкой без черенка – единственным предметом, который у него был, – выцарапал на стене свое имя, потом целую фразу. «Бетонная стена твердая, ложка ее царапала еле-еле, но постепенно появился след». Фраза была такая: «Здесь в 1979 году умер Син Сан Ок». Выйти из тюрьмы он не надеялся. Отныне вся его жизнь – коту под хвост. Может, некие потомки однажды прочтут это плохо различимое послание. Может, настанет день, когда «мои родные и весь мир узнают, что другого выхода у меня не было».
