Эдуард Филатьев - Бомба для дядюшки Джо
Вот почему Сергей Иванович сразу попросил слова и принялся знакомить членов Комиссии с неутешительными результатами зарубежных исследований.
«ВАВИЛОВ. Американские сведения о получении значительного количества изотопа-235 не подтверждаются, серьёзная пресса относится к вопросу без особого интереса».
И академик горько пошутил:
«ВАВИЛОВ. Интереса проблема, конечно, большого, но особо благоприятных перспектив пока не видно».
Вывод напрашивался сам собой: уж если могучий Запад относится к урану без особого энтузиазма, зачем же нам браться за это бесперспективное дело, тратить на него силы, время и деньги?
Выступивший затем профессор Харитон поддержал скептически настроенного Вавилова, повторив (в который уже раз), что по расчётам его и Зельдовича обогащение урана изотопом-235 потребует столько же энергии, сколько «можно ожидать в результате реакции». Поэтому надеяться на получение от расщепления атомного ядра какого-то «особого энергетического выигрыша» не имеет никакого смысла.
Сообщение председателя Урановой комиссии академика В.Г Хлопина тоже было весьма унылым: «… с добычей урана дела обстоят очень плохо». Однако исследовательские работы с металлом, заметных месторождений которого в стране пока не обнаружили, академик всё же советовал продолжить. И порекомендовал ввести в состав Комиссии профессора-химика Несмеянова, а также харьковчан Ланге и Лейпунского.
Через полторы недели, 26 сентября 1940 года, состоялось очередное заседание другой Комиссии — по атомному ядру. Открывая прения, председатель «ядерщиков», академик Вавилов, сразу же высказал свои сомнения относительно правомерности существования конкурентной Комиссии, состоявшей из «уранщиков».
«ВАВИЛОВ. И без неё в Академии есть Ядерная комиссия, в которой мы сейчас заседаем, есть Комиссия по изотопам. Эти две комиссии вместе с избытком обеспечивают этот вопрос».
Иными словами, академик недоумевал, зачем надо было создавать ещё одну комиссию, третью?
Вавилова поддержали.
«ИОФФЕ. Я вообще считаю, что постановление об этой комиссии есть дилетантское произведение людей, не знающих этого дела.
ВАВИЛОВ. Я также считаю, что наша Комиссия имеет право и даже обязанность высказать своё мнение о целесообразности работы этой Урановой комиссии. Я лично уже два раза высказывался против создания этой комиссии…
ЛЕЙПУНСКИЙ. Поскольку такая Урановая комиссия уже существует, вряд ли следует думать, что она может быть распущена. Мне кажется, что это сомнительно».
Разволновавшихся ядерщиков поспешил успокоить их более рассудительный коллега.
«АЛИХАНОВ. Проблема урана, несомненно, очень интересна, но не слишком ли много мы об этом говорим,? По крайней мере, на нашем Отделении по поводу этой проблемы рассказывалось четыре раза: два раза об этом рассказывал Игорь Васильевич, затем я об этом говорил. И сейчас — в четвёртый раз!»
И учёные успокоились. В самом деле, на этом уране свет что ли клином сошёлся? Стоит ли эта тема того, чтобы тратить на неё столько времени и сил?
Члены Ядерной комиссии не сомневались в том, что время, которое тратилось на подобные дискуссии, уходило впустую. Но с этим ничего нельзя было поделать — в ту пору главным событием, а порою и самым главным делом в работе любого учреждения (включая научное) считалось собрание коллектива. Партийное или профсоюзное — не важно, главное, чтоб люди собрались вместе! Действенность подобных мероприятий определялась по активности их участников. По речам и репликам, в которых непременно должна была присутствовать критика и самокритика.
На том сентябрьском собрании «ядерщиков» больше всего критических замечаний звучало в выступлении представителя УФТИ Александра Лейпунского. В его докладе, основанном на всё тех же расчётах Зельдовича и Харитона, часто встречались обороты типа: «возможности туманны», «путь необоснован», «результат получен отрицательный», «это ещё не подсчитано», «экспериментальных данных нет» и так далее.
Что же касается обогащения урана, то это дело и вовсе было поставлено под сомнение.
«ЛЕЙПУНСКИЙ. Были сделаны какие-то расчёты относительно стоимости обогащения. И эти очень ориентировочные расчёты дают фантастические цифры. Во всяком случае, полученная энергия будет стоить весьма дорого. Да и само исследование будет стоить очень дорого… Это необычайно тяжёлый путь, и говорить об этом пути следует только во вторую очередь».
С подобной постановкой вопроса категорически не согласился академик Иоффе, который тут же заявил Лейпунскому.
«ИОФФЕ. Вот вы, Александр Ильич, говорите о необычайной дороговизне. Но если речь идёт о том, чтобы сбросить тонну или полтонны урана и взорвать половину Англии, тут о дороговизне можно не говорить».
Как тут по примеру древних римлян не воскликнуть: «O tempora, o mores!» — «О времена, о нравы!»? Академик Иоффе, интеллигентнейший человек, умнейшая голова, спокойный, доброжелательный учёный — и такие страшные слова: «взорвать половину Англии»!
Но самое печальное в этой истории состоит, пожалуй, в том, что никто (никто!) из тех, кто услышал этот чудовищный призыв («взорвать половину Англии»), не нашёл в нём ничего из ряда вон выходящего. Учёные спокойно продолжали обсуждать свои урановые проблемы.
«АЛИХАНОВ. Всё, что делается по урану, упирается в отсутствие урана!..
РУСИНОВ. Необходимо также проверить теоретические расчёты Харитона!..
ВАЛЬТЕР. Необходимо централизовать производство продуктов урна! Эти работы не следует дробить по отдельным институтам!..
ВАВИЛОВ. Ядерной комиссии необходимо обратить внимание Урановой комиссии на то, что все физики, занимающиеся этим вопросом, чрезвычайно приветствуют то обстоятельство, что вопрос о разведке урановых месторождений поднимается серьёзно…
ИОФФЕ. Мы всемерно приветствуем поиски урановых руд!».
Один из выступавших, физтеховец Лев Русинов, напомнил и о гелии. Сославшись при этом на высказывание Иоффе. Но вовсе не в связи с Англией:
«РУСИНОВ. Абрам Фёдорович говорит о тяжёлой воде… Гелий — более тяжёлый, чем тяжёлая вода. Поэтому осуществить опыт с гелием было бы значительно легче. Отсюда интересно выяснить вопрос: можно было бы получить тонну гелия?».
Старший научный сотрудник ФИАНа Михаил Иванович Филиппов, как бы завершая «атаку» на Урановую комиссию, предложил засекретить работу «ядерщиков» и собираться на свои сепаратные совещания втайне от «уранщиков»:
«ФИЛИППОВ. Мне кажется, необходимо, может быть, не заявляя об этом в Урановой комиссии, в ближайшее время созвать такое совещание.
ВАВИЛОВ. Мне кажется, что рациональнее всего устроить такое совещание в Ленинграде.
ФИЛИППОВ. И второе — в Харькове.
ВАВИЛОВ. Такое совещание мы поручим созвать в Ленинграде уже в начале ноября».
Здесь следует заметить, что на подобные «конструктивные» совещания физики-ядерщики собирались в 1940 году неоднократно.
В тот же день состоялось ещё одно аналогичное мероприятие — заседание Бюро Отделения физико-математических наук. На нём среди множества прочих рассматривался вопрос о выдвижении кандидатов на Сталинскую премию. Было предложены кандидатуры трёх академиков: Петра Леонидовича Капицы, Леонида Исааковича Мандельштама и Николая Дмитриевича Папалекси.
Иоффе предложил включить в список соискателей фамилии молодых физиков, открывших спонтанное деление урана.
Продолжение «спонтанной» истории
В науке, как известно, мало сделать открытие. Нужно, чтобы о нём своевременно узнали другие учёные и признали приоритет «первооткрывателя».
Это многократно проверенное правило на всю жизнь запомнили физики Петржак и Флёров, которым выпала удача открыть явление спонтанного деления урана. Молодые люди жаждали признания, а вместо этого они, по словам Георгия Флёрова:
«… год ходили со своим спонтанным делением. Доложили на семинаре, о нём узнали в других местах. Пошли разговоры:
— Вот на Западе ничего подобного нет, значит, ученики Иоффе и Курчатова сделали ошибочную работу. У них там, в Физтехе всегда торопятся, сам Иоффе торопится и ошибки делает…».
Иными словами, к молодым исследователям стали относиться как к выскочкам, претендующим на лавры серьёзных учёных-исследователей.
Но потом произошёл перелом. Исай Гуревич рассказывал:
«Но когда всё было доказано, Игорь Васильевич больше и минуты не хотел ждать. И потому заставил Флёрова и Петржака срочно написать сообщение, а Иоффе — послать его в «Physical Review». Это было сложное дело — осень 1940 года, в Европе уже идёт война, сообщение в Америку можно передать только из Англии по подводному кабелю. И вот каблограммой — роскошное слово, не правда ли? — сообщение было передано и вскоре увидело свет».
