Равиль Бикбаев - 56-я ОДШБ уходит в горы. Боевой формуляр в/ч 44585
Друзей нет, просто знакомых и то нет. Сигареты кончились, стрельнуть покурить не у кого, поговорить не с кем. Хоть бы наши, что ли, быстрее вернулись.
Когда нас, раненых, на вертолетах доставили, то на взлетной площадке уже машина ждала. Быстренько всех в ПМП доставили. Раненного в грудь парня сразу на операционный стол, и все врачи к нему. А меня фельдшер осматривал. Рану посмотрел – сквозная, кость не задета, кровотечения нет, нагноения нет. Все в порядке. Вонючей мазью края обработал, тампон, новая повязка, вколол «тройчатку» – анальгин, димедрол, новокаин. Иди спать, солдат. Все как на собаке заживет.
Тяжело хромая, еле выхожу с перевязочного пункта, в одной руке за ремень пулемет волоку, в другой полупустой РД. Кружится голова, сам весь грязный, потный, оборванный, на лице – как с утра красная химическая краска въелась, так и осталась. Куда идти, где умыться, куда прилечь – не знаю. Чужой я тут. Нет до меня никому дела.
– Эй, чмо! Кто таков? – окликает меня проходящий мимо офицер с красной повязкой на рукаве. Холеная, свежая морда, чистенькая форма, весь такой ухоженный, преисполнен собственной важности. Дежурный по штабу.
– Это ты чмо пехотное! – коротко злобно огрызаюсь я. – А я десантник из пятьдесят шестой бригады.
– Ты как с офицером разговариваешь? – бесится дежурный, на погонах четыре звездочки – капитан. – А ну смирно! – командует он.
– Да пошел ты на х…, – тихо и устало отвечаю я.
– Да я тебя… – до зелени на пухлом лице изумляется капитан. – Я тебя научу дисциплине… я тебя… – хватается рукой за кобуру пистолета и делает ко мне шаг.
Это я тебя научу, сучара! Оружие к бою! Ну, пидор тыловой, попробуй, поучи меня. Ствол пулемета в живот офицеру смотрит, затвор уже передернут. Красные круги в глазах. Убью, падла! И убил бы, такая накатила злоба.
– Рафик на столе умер, – слышу за спиной бесцветный голос. Не оборачиваюсь, я на капитана смотрю, вот сделает он хоть шаг ко мне, стреляю.
– Оставь, солдат, – тот же голос слышу, – опусти оружие.
Капитан, что у меня на прицеле был, делает шаг назад, подносит руку к головному убору, полевой фуражке, отдавая честь:
– Товарищ подполковник! Разрешите доложить…
– Да х… тут докладывать, – негромко обрывает его подполковник. – Вы что не видите, боец ранен.
Опускаю ствол пулемета, оборачиваюсь. Подполковник в полевой форме, на вид лет сорок ему, загорелое лицо в морщинах, нос тонкий, кривоватый, губы в тонкую линию сжаты. По выправке, по форме, по выражению лица, по манере носить оружие, а главное – по исходившей от него спокойной уверенности, сразу чувствую: это офицер, а не звездное дерьмо в погонах.
– Ты, солдат, почему оружие не сдал? – спрашивает, рассматривая меня подполковник. Глаза у него серые, а выражение непонятное, то ли наплевать ему на все, то ли так достала его война, что он уже ничему не удивляется.
– А вы, товарищ подполковник, что своим бойцам скажете, если они в чужой части личное оружие побросают?
– Ничего не скажу, – чуть пожимает плечами офицер, – пи…лей отвешу, только и всего.
– У нас в бригаде, – напряженно улыбаюсь я, – так же рассуждают.
– Рафик на столе умер, – повторяет подполковник и кривит лицо, – отличный солдат был, из Пензы.
– И Витька утром убили, – невесть зачем тихо объявляю я и чувствую, как задрожали губы.
– Прокопенко! – негромко зовет офицер, и тут же, как из ниоткуда, материализуется подтянутый солдатик.
– Отведи нашего гостя умыться, дай ему переодеться и укажи место в палатке, пусть отдыхает.
– Есть! – бодро, по-уставному отвечает солдатик.
– А ты, воин, – прищурившись, смотрит на меня подполковник, – после излечения доложишь своему командиру о наложенном на тебя взыскании, – после короткой паузы объявляет: – Делаю вам замечание за неуставной ответ дежурному по части. И еще, – чуть подумав, прибавляет он, – передай своим офицерам, что они правильно своих подчиненных воспитывают.
И, отдав честь, уходит, за ним семенит капитан. Ну не фига себе! Вот и порядочки в этом полку.
– Это кто таков? – спрашиваю я у солдатика.
– Наш комполка, подполковник Кудимов, – отвечает подтянутый солдатик. – Нормальный мужик, служить с ним можно. Ну пойдем, что ли…
Товарищ подполковник! Не знаю, как сложилась ваша военная судьба, какие звания и ордена вы заслужили, но свою высшую воинскую награду вы от солдат уже получили: «Нормальный мужик, служить с ним можно!» Не про каждого командира так солдаты говорят.
От лекарств, от прошедшего нервного возбуждения, от потери крови слипаются глаза. Кое-как умылся у самодельного рукомойника. Поддерживаемый за руку подтянутым солдатиком, я добрел до койки, разулся, скинул на табурет одежду, свалился на чистое постельное белье и тут же заснул. Весь день проспал. А вот сейчас, ночью, проснулся. Давит на мочевой пузырь, надо вставать. И где тут у них сортир? Покряхтывая, стараясь не потревожить ноющую ранку, встаю. Первым делом смотрю, где оружие, тут он, мой родненький РПКС, стоит, рядышком с койкой, на сошках. Потом ищу свои вещи. Мое рваное, грязное тряпье на табуретке, а еще, перекинутое через спинку кровати, висит новенькое х/б, на полу, рядом с рваными кроссовками, блестят непотертой кожей ботинки, рядом удобные без задников тапки. Это мне? Ну, спасибо!
Беру свой пулемет, выхожу из палатки, бреду в поисках нужного места. Не нашел, опорожняюсь по-солдатски, где придется. По-солдатски – это как угодно, где угодно, но не на оружие, не на воинское знамя и не на спящего товарища. Слышу, как в соседней палатке приятный тенорок напевает:
А где-то даже женщин обнимают,
Которые не стоят ничего,
А в Файзабаде по ночам стреляют,
И пули пролетают сквозь окно.
В надежде стрельнуть покурить, а то и просто поболтать иду в палатку на голос.
Там давешний раненный в руку разведчик тоже не спит. В палатке больше никого. Пустые, без матрасов койки. А этот сидит себе на коечке, напевает и рисует здоровой рукой в альбомчике.
– Ты чего свистишь? – с легкой ухмылочкой спрашиваю и без приглашения присаживаюсь к нему на койку.
Свой пулеметик пристраиваю рядышком, на соседнюю койку. Лениво спрашиваю:
– Ну и где тут у вас стреляют?
– Пока наши «духов» по горам гоняют, тут не стреляют, а вот как закончится операция, так опять каждую ночь постреливать будут.
– Прямо по расположению части? – удивляюсь я. У нас-то в гарнизоне такого не было. Редко-редко по позициям «духи» стрельнут.
– Ага, – отвечает парень, – постоянно постреливают. – Спрашивает: – А ты чего не спишь?
– Уши пухнут, курить охота.
– Возьми в тумбочке, мне ребята принесли.
Достаю из тумбочки сигареты, со смаком закуриваю.
Хорошие сигареты «Ростов-на-Дону», крепкие и на вкус ароматные. Киваю на альбом:
– На дембель готовишься?
– Рафика альбом, – не прекращая рисовать, отвечает солдат, – ему обещал сделать, а тут хоть матери его память будет.
– А…
Пролетел тихий ангел, часто он среди нас летал, с горечью мы его встречали и без слез провожали. Здравствуй, тихий ангел, ну расскажи-ка нам, куда души наших ребят проводил? Тих ангел, он не отвечает, никогда и никому. До свиданья, тихий ангел, ты уж наших ребят там не обижай…
– Тебя как зовут? – не глядя на меня и не отрываясь от рисунка, спрашивает темноволосый, стриженный ежиком солдат.
Представляюсь по имени, по роду, по земле, на которой родился.
– Да мы почти земляки, – широко улыбается, глядя на меня, солдат, глаза у него карие, а вот ресниц почти нет. – Я из Волгограда, Васек.
Смотрю на его рисунок. Заштрихованные, чужие, неродные нам горы. Идет к ним цепочка солдат. Не видно лиц, только сгорбленные от тяжести амуниции фигуры, только готовое к бою оружие, только усталость в каждой прорисованной линии. Мы все на одно лицо, мы так устали от тяжести, мы хотим домой, но готово к бою оружие, и мы уходим в чужие нам горы…
– Здорово рисуешь! – искренне восхищаюсь я. – Прямо как художник!
– А я и есть художник, – с гордой улыбкой отвечает польщенный Васек из Волгограда. – Я художественное училище закончил, не Верещагин, конечно, но…
– У него своя война была, – не отрывая глаз от рисунка, тихо говорю я. – У тебя своя. – И прошу: – Ты рисуй нас, Васек, рисуй, пусть память о нас останется. Настоящая память, а не лубочная картинка. Чтоб как у Верещагина в «Апофеозе войны» получилось, до дрожи, до боли, до…
– Гляди-ка! – негромко смеется Васек. – Да ты и про Верещагина знаешь?
– Когда я до службы в Москве был, то первым делом Третьяковскую галерею посетил, – объясняя, злюсь я, – все его картины там просмотрел, даже альбом с репродукциями купил, он меня дома ждет.
– Дома ждет, – грустно повторяет Васек, – вот только далеко отсюда наша Волга, дождется ли?
Меня дождались, а тебя, Васек? Где твои картины? Ты что же, теперь только одну рекламу рисуешь, а? Баталист Верещагин погиб на Русско-японской войне, броненосец «Петропавловск» – его могила, его картины – вот ему памятник. А ты? Где ты, Васек из Волгограда? А может, твои картины свалены в углу комнаты. Брошенные, запыленные, никому не нужные, как и наша память об этой войне. Если так, то не сдавайся, боец разведроты 860-го отдельного мотострелкового полка, должна же от нас хоть память остаться, а не фальшиво-раскрашенные рекламные картинки. Ты меня слышишь, Васек?
