Равиль Бикбаев - 56-я ОДШБ уходит в горы. Боевой формуляр в/ч 44585
Пока шли к месту общего сбора роты, я, все еще посмеиваясь, полюбопытствовал:
– Жук! А чего тебе братка подарил?
– Да какой он мне братка?! – раздраженно-повышенным тоном прикрикнул Жук, а потом все же достал из кармана х/б и показал подарок. Золотым солнечным сиянием сверкнул небольшой тоненький полумесяц на тонкой мелкозернистой цепочке.
– А ты ему?
– Знак «Гвардия», – нехотя признался Жук и вздохнул: – Я его на дембель берег, да вот отдать пришлось.
– Мы что одни все тащить должны?! – разом возмутились Баллон и Филон, шедшие за нами и несшие тяжелую, набитую продуктами плащ-накидку.
Говорят, есть такое поверье, что встреча двойника – это к смерти. Ну не знаю, как в теории, а на практике Жук на дембель ушел живой и здоровый. Его афганский двойник, «братка»? Не знаю, больше не встречал.
Советской гвардии афганский царандой, если ты жив, то теперь уже почтенный аксакал, уже внуки у тебя бегают. Может, ты им с улыбкой рассказываешь про своего русского двойника и объясняешь, что была и промеж нас обычная человеческая приязнь. Надеюсь, ты сохранил знак «Гвардия». Насколько я Жука знаю, он твой подарок точно сохранил. Насколько я его знаю, уж он-то точно рассказал детям о своем афганском «братке» и о том, что вспыхивала золотом между нами и афганцами обыкновенная человеческая симпатия. Вот только редко это было.
А ведь чаще совсем иначе все происходило. Мы пришли в Афган из двадцатого века, а они в пятнадцатом жили. Тут разница была не в летоисчислении, а в мироощущении. Они для нас чужими были. А мы? Мы-то кем для них были? Инородным телом, вот кем. А если инородное тело попадает в живой организм, тот бороться с ним начинает, а дальше или болеет и умирает, или выздоравливает и выталкивает. Вот с нами боролись и вытолкнули. А ведь мы сильнее были, во всем их превосходили. В боевой технике подавляющее превосходство, в воинской выучке наши солдаты намного лучше «духов» были, не было ни одного крупного боя, которой бы мы проиграли. Да, у нас были потери, но у них они были еще больше. Так почему? Почему же мы ушли? Ушли, не потерпев военного поражения и проиграв эту войну. У нас истощились нравственные силы, у нас не хватило воли продолжать эту войну и, на мой взгляд, самое главное – нам, простым солдатам, не нужна была победа в этой войне. Не стоял перед нами вопрос: «Или мы – или они. Третьего не дано». Да, мы очень неплохо воевали, но как-то без души, без того нравственного подъема, который всегда приводил к победам русскую армию. На своей земле душа Афганистана оказалась сильнее, а «духи» были его воинами, и это не тавтология, просто так вышло.
Мне не так-то уж и часто с афганцами приходилось общаться. Ну кого я знал по большому счету? Пару торгашей на Кундузском аэродроме, тех, кому мы продавали трофеи. Хитрые, нравственно скользкие и весьма неприятные люди. Ведь знали, знали они, суки такие, откуда мы барахло брали. И ничего, все брали, по дешевке покупали вещи, поощрительно улыбались, когда мы к ним заходили. Афганская армия и царандой? За всех говорить не буду, но те, кого я встречал лично, были… Ну не хотели они воевать, вот и все, нам за них отдуваться приходилось. Бывало, что и били мы их за это. Мирное население? Ну как я их мог увидать в их обычной жизни? Да никак. Во время операций мы заходили с обыском в их дома. С оружием вламывались в их жизнь, искали винтовки и автоматы, пулеметы и взрывчатку, боеприпасы, а находили… ну, в общем, с таких операций мы всегда затаренные барахлом возвращались. А они стояли и смотрели на нас, растерянные, испуганные, робко-приниженные и… постоянно шло пополнение отрядов моджахедов.
Душманы? Видал я их, и не раз. И в бою встречался, и на пленных любовался. Ну бой – это дело понятное, в тебя стреляют, и ты стреляешь, вот и все дела. А вот пленные… До дрожи, до судорог они нас боялись. Ну и не церемонились с ними. Ожесточается человек на войне, вот и… ну тем, кому очень сильно повезло, тех местным властям передавали. В оправдание одно скажу: резать наших пленных «духи» первые стали. Первые месяцы в Афгане наши вообще пленных отпускали, в самом худшем случае дадут пару пинков под зад – и катись, такой-сякой, к себе домой. А потом, когда наших убитых товарищей в цинковых гробах домой провожали, потом, когда видели, как разделывают наших ребятишек, угодивших к «духам» в плен, то… Эх, под такую мать, вот и понеслась война по кочкам. И еще скажу: удовольствия от этого никто не получал, садистов среди нас не было. Как поступал лично я?
Скажем так, я от участия в таких мероприятиях уклонялся, а меня никто и не заставлял. Бывало такое, что иной раз и отпускали захваченных «духов». Одного помню – вот тот настоящий мужик был, помолился и молча встал под стволы, не валялся в ногах, не просил о пощаде. Его-то как раз и отпустили. Пацанов лет пятнадцати-шестнадцати, кто сдуру в отряды к «духам» попал, тоже отпускали. Конечно, они уже не дети, но и не взрослые. «Да ну его на хер! Еще такой грех на душу брать», – так один раз в этом случае Петровский сказал. И все с ним согласились. Стариков, женщин и детей никогда не трогали. Вот уж чего не было, так не было.
Знаете, если предельно откровенно, то мы тогда афганцев просто не уважали, свысока на них смотрели, и они это чувствовали. И, согласитесь, ведь любому человеку будет обидно, если к нему в дом посторонние вломятся, поселятся там без разрешения, да еще презирать хозяев будут.
А теперь? Теперь, спустя десятилетия после нашего ухода, теперь, когда уже в третьем тысячелетии опять идет в Афганистане новая война, что мы теперь думаем об этой стране и ее народе? Ну хорошо, не мы, за всех не имею право говорить, я что думаю? Так вот признаюсь – сейчас уважаю. Просто уважаю, вот и все. Афганцы! Вы сумели выстоять против советской, самой лучшей армии в мире, десять лет вы воевали с нами, у нас один призыв менял другой, а вы оставались без смены и от года к году становились сильнее. Вы и теперь противостоите чужой армии, что вошла на вашу землю. С оружием в руках вы защищаете свое право жить по своим обычаям и законам. Такой народ нельзя не уважать. И еще, желаю вам, афганцы, и в новой войне одержать нравственную победу.
Но это когда еще будет, а сегодня, шестого сентября одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года, от места сбора нашей роты мне навстречу бежит довольный, улыбающийся Муха и, кивая на нашу полную продуктов плащ-накидку, кричит:
– Жратвы набрали? Молодцы!
– Афганский брат Жука нас угостил, – хохочет Филон и уклоняется от подзатыльника, который ему хочет отвесить разъяренный Жук.
– Жук! – орет идущий за Мухой Леха. – А у тебя тут брат есть?
– Ага! – смеюсь я. – Все люди – братья, а жуки – так они всем братьям братья…
И бросив плащ-накидку, убегаю от доведенного до белого каления нашими подначками Жука.
Первое октября. Файзабад
1981 год от Рождества Христова
1402 год по хиджре – мусульманскому летоисчислению
Все так же знойным маревом дымится воздух, не спадает жара, и камни как раскаленные стали. В беспамятстве плыву как по волнам, опала волна вниз – прошлое вспомнил, подняла волна вверх – будущее грезится. Морок, одним словом, бывает такое от жары и потери крови. А пора, пора возвращаться, не домой – на перевязочный пункт первого батальона, в горный массив под Файзабадом, возвращаться на войну…
– Эй, боец! Ты спишь, что ли? – открываю глаза, теребит меня за плечо фельдшер.
– Вертолеты пришли! Сам дойдешь?
Закидываю за спину РД, беру пулемет и ковыляю к вертолету.
– Ты куда это с пулеметом? – возле люка останавливает меня техник вертолетного экипажа, чуть улыбаясь, предлагает: – Да оставь ты его здесь.
– Только мертвый солдат имеет право отдать свое оружие, – безразлично я повторяю въевшуюся в сознание военную аксиому и пытаюсь залезть в люк. Не получилось, раненая нога не поднялась, вся как онемела.
– Давай помогу! – Техник подсаживает, и я кое-как залезаю в отсек.
Загрузились и полетели. Рядом со мной в отсеке еще двое раненых, незнакомые ребята. Один в руку ранен, другой в грудь, и все стонет и стонет, тихо, жалостливо.
– Вы откуда?
– Разведрота восемьсот шестидесятого ОМСП, – отвечает тот, что в руку ранен, – нас раньше забрали.
– А… – бормочу я, засыпая, и сквозь гул вертолетного двигателя слышу прерывистый, тихий и непрекращающийся, так похожий на плач стон раненного в грудь солдата.
Большая сдвоенная палатка ПМП мотострелкового полка, там я валяюсь ночью на койке, бессонница, тоска. Все чужое: солдаты, врачи, палатка, койка. Как там наши? Уже, наверно, на привал встали, сколько же нас осталось во взводе? Сашка Петровский, Филон, Леха, Муха, Баллон – пятеро. А в роте? Мысленно считая, перебираю в памяти имена ребят – пятнадцать. Да, покосили нашего брата. Уходили в горы, тридцать нас было. А по штату так вообще шестьдесят пять единиц должно быть. Остальных ребят за весну и лето потеряли. Долбаная война!
