Михаил Грабовский - Плутониевая зона
СЦР могла протекать бурно, со взрывом емкости от теплового расширения содержимого, и более спокойно, даже невидимо для окружающего персонала.
Тогда, в начальный период атомной гонки, никому и в голову не приходило, что технологические емкости необходимо периодически освобождать от растворов и профилактически промывать, очищать стенки от опасного налета плутония.
Первые аварии, связанные с СЦР, воспринимались персоналом угнетающе-трагически как постоянно висящий над головами невидимый дамоклов меч.
Из воспоминаний химика-технолога Лии Сохиной:
«Аппаратчица Р.Е. Секисова находилась возле фильтровальной камеры. В какой-то момент она почувствовала себя плохо. Отошла от камеры и прислонилась к двери. Начальник смены B.C. Петров увидел это и сказал: «Что, пасха подействовала? Иди, работай. Металлурги ждут продукт».
Сам сел рядом с камерой писать рапорт о работе за смену. Аппаратчице опять стало плохо, а Петров, как он сказал позже, почувствовал какой-то жар.
Он отпустил с работы Секисову, а сам подошел к камере, чтобы закончить фильтрование. Тут он увидел, что полотно фильтра как будто дышит: поднимается и опускается само собой.
Гамма-фон на рабочем месте оказался очень высоким. Все, кто работали вблизи камеры, пошли в медпункт. Затем их всех отвезли в больницу. Секисова умерла на тринадцатые сутки. Остальных пострадавших удалось спасти… Когда позже, для выяснения причины аварии, разрезали аппарат, по всей его внутренней поверхности обнаружили слой отложившихся солей плутония толщиной 2–3 сантиметра..
Он и дал критическую массу для начала неконтролируемой цепной реакции».
Из воспоминаний аппаратчика Юрия Татара:
«… Смена была ночная… Под камерами, где происходила вся работа с радиоактивностью, было очень «грязно». В ремзоне — сильная загазованность. Были видны протечки кислоты, в лужах кислоты валялись тряпки.
Я сказал своему сменщику убрать под камерами… В технологических картах, в которых должны быть записаны все проделанные за смену работы, никаких записей не было…
Пошли разбираться к моему начальнику смены, Л. И. Сапожнико-ву. Тот был не совсем трезв и дал команду смену принять. Я отказался. Начальник смены тогда сказал, что меня до работы не допускает. Вообще, я могу идти домой.
Домой я не пошел. Сказал, что смену я отсижу на рабочем месте…
Прошло три часа. Пришел начальник смены и сказал мне взять пробы из аппарата.
Взял пробу, принес в лабораторию. Концентрация плутония в растворе оказалась очень высокой. Пока я шел из лаборатории в цех, то понял, почему ничего не было сделано моим сменщиком. Он знал, что аппараты переполнены, концентрация продукта очень высокая, а разгрузить продукт некуда. Вот он и оставил все это нашей смене.
Перегруз аппаратов произошел потому, что днем там проводили опытную операцию специалисты из Москвы: что-то связанное с органикой. Мы с ней никогда не работали. Не знали, как обращаться… Я это заметил, когда отбирал пробу. Обычно плутониевый раствор чистый, как слеза. А в этой пробе было какое-то жирное пятно…
Лабораторный анализ показал, что содержание радиоактивности было многократно выше нормы. Тогда начальник участка дал команду вскрыть аппарат… Промедление могло вызвать переполнение аппарата и его взрыв…
Начальник следующего участка сперва согласился принять литров двести раствора, но, когда узнал, какова его концентрация, отказался. Надо было что-то предпринимать. Решение было принято следующее: отсосать вакуумом часть раствора из аппарата. Куда отсасывать? Мы нашли только одну двадцатилитровую бутыль и два нержавеющих бачка…
Делали это вдвоем, я и еще один аппаратчик, А. Дербуш. После того, как первую бутыль наполнили и перелили в бачок, его не унесли, а оставили рядом.
После этого Дербуш почувствовал себя плохо и ушел… Я повернулся, чтобы посмотреть, сколько органики еще осталось в аппарате, и оказался между бачком с раствором и бутылью.
Очевидно, мое тело превратилось в экран-замедлитель.
Вспыхнуло голубое свечение, и пошла цепная реакция. Раздался хлопок, и бутыль разлетелась на части. Меня отбросило на расположенные неподалеку вентили управления аппаратом.
Дверь в комнате № 47 вышибло взрывом. Мне ничего не оставалось, как спрыгнуть вниз с аппарата и бежать по туннелю к выходу.
Всего я находился в зоне цепной реакции примерно 15 секунд. Меня остановил часовой на выходе и спросил, куда я иду, ведь смена еще не закончилась. Я ответил, что иду в душ, но охранник меня не выпустил. Пришлось возвращаться на рабочее место. Навстречу из производственного помещения бежали люди. Работала сигнализация. Внутри помещения шла цепная реакция…
Немного позже прибежал начальник смены Сапожников и стал расспрашивать, что где находится. Я ему сказал, что туда заходить нельзя. Бутыль взорвалась, и раствор с органикой разлился. Эта органика, как кисель. Я пока бежал, скользил по ней.
Дальше я сам не видел. Мне рассказывали.
Сапожников побежал в цех. Ребята-аппаратчики его не пускали, но он их растолкал и вбежал к аппаратам. Схватил нержавеющий бачок с той частью органики, которую мы отсосали в первый раз, прижал его к себе и стал спускаться по лестнице, чтобы вылить бачок в канализационный люк, находящийся внизу. Этот люк вел в отстойник, куда мы сливали всю грязь. По дороге он поскользнулся на лестнице, съехал по ней на спине, но бачок не выронил, а вылил в канализацию. После этого СЦР остановилась… К этому времени прошло минут двадцать. Я уже помылся. Привели под руки Сапожникова. Он не мылся. Его обтерли, и все.
Нас отвезли в здравпункт, потом в ФИБ-1. Нас уже начало рвать…».
Потом их самолетом отправили в Москву, в клинику № 6.
Сапожников умер через десять дней. За жизнь Татара врачи боролись 11 месяцев. Сперва ампутировали правую ногу и правую руку. Затем — левую ногу. Ампутации проводились не сразу, а по частям: врачи старались сохранить побольше от конечностей. Боли были такие, что Татар все время просил, чтобы его умертвили. Пытался выброситься из окна. Остался жив…
Медики, которые по долгу службы первыми принимали всех пострадавших и поэтому лучше других были информированы о масштабах облучения, склонялись к мысли о необходимости организации постоянных профилактических осмотров. Они понимали, что к ним поступают чаще всего больные со средней или тяжелой формами лучевой болезни, когда многие биологические процессы в человеческом организме уже необратимы.
В этих случаях и помочь иногда ничем невозможно.
Но вот избежать роста числа хронических заболеваний, связанных с большими дозами радиации, накапливающимися постепенно в течение месяцев, по мнению врачей, можно было. Они считали, что переоблученных надо, хотя бы временно, переводить на работу в «чистые» условия труда.
В период резкого увеличения потока больных с объекта «Б» лечащий врач Еманова рискнула написать докладную лично Славскому, в которой категорически предложила ему освободить от работы 10 из 12 начальников отделений.
Славский был в бешенстве, прочитав записку врача. Он и без напоминаний знал, что уже 25 % работающих в радиохимии в той или иной форме больны лучевой болезнью. Но что он мог сделать? Сменяемость персонала в некоторых отделениях достигла чрезвычайных, почти критических размеров. Выхода из этой ситуации он не видел. Кто-то в этот первый период атомного бума должен был жертвовать своим здоровьем и жизнью. Славский сам был уже прилично переоблучен.
Получив записку от Емановой, Ефим Павлович не удержался и разразился кавалерийским матом времен гражданской войны в присутствии молоденькой секретарши. Заметив некоторое удивление в ее глазах, успокоился и написал жирно, прямо по тексту докладной: «А кто будет работать, если всех выведем из рабочих зон?».
Славский, лично отвечавший по должностной инструкции за соблюдение правил ТБ на вверенном ему производстве, лучше других понимал трагичность ситуации.
Он первым подписывал все акты расследований несчастных случаев. Он же докладывал Ванникову в ПГУ о происходящих авариях. Его таскали на внеплановые оперативки к Музрукову и изматывали комиссионными разборками случаев со смертельным исходом.
Только богатырское, по наследству доставшееся здоровье позволяло Славскому выдерживать ежедневные стрессы плутониевой зоны. А усилия службы Шутова в это нелегкое время были направлены на «пресечение и локализацию всяческих вредных слухов об авариях», которые, несмотря на строгие режимные запреты, мгновенно распространялись среди работников объекта. Обсуждали аварии и инженеры, и рабочие. Обычно в очень узком кругу. Лучше всего один на один, в туалете или на свежем воздухе. Выводы делали разные.
Татьяна, например, считала, что причиной всех аварий является безудержная производственная гонка, заставлявшая сменных технологов идти на нарушения технологических эксплуатационных инструкций.
