Илья Габай - Письма из заключения (1970–1972)
Что касается атрибутов шекспировской жизни, то и здесь, по-моему, фокус-покус. Сколько я помню историю театра «Глобус» или английского театра елизаветинских времен вообще, очень условного в декорациях, костюмах, технике, – у меня довольно твердые основания предполагать, что в «Гамлете», например, и не думали воспроизводить атрибуты раннего датского Средневековья. Мне чрезвычайно симпатично, что Смоктуновский в фильме так задумчиво, с сомнением, без истерики воспроизвел памятный монолог или Юрский у Товстоногова (я, правда, видел «Горе от ума» с Рецептером, но, говорят, в режиссерской трактовке это все равно) высказывает «Карету мне!» как естественную просьбу слуге, а не как «Марсельезу» на баррикадах. Ты, наверно, читала, как отзывались современники о Рашель – Герцен или даже Панаев. Они тоже чувствовали, что каратыгинский репертуар может сыграть и современный, с иным пафосом актер. Иначе многое ушло бы в историю и этнографию, что было бы жаль.
Третий номер «Юности» буду ждать и обязательно напишу тебе обо всем. А во втором номере «Иностранной литературы» прочел статью о неофашистских стихах и романах. Убожество приметное, то есть, слава богу, типично немецкие штучки, на остальное человечество (его культуру) не распространяющиеся. Еще я прочел там рассказ Моэма о палаче и подивился – старому-то писателю к чему была такая новацкая игра на безнадежных и злых проблемах. Был когда-то прекрасный – куда человечнее – фильм «Палач» (испанский). Интересно, что вышло раньше – фильм или рассказ?
Очень буду ждать твоего письма. Валерику, детишкам и всем знакомым – самые добрые пожелания. И тебе, разумеется. Не стала ли ты за эти два месяца ближе к каналам книгодоставания?
Твой Илья.
Алине Ким
19.3.71
Дорогая Алинька!
Ты рано порадовалась: твое письмо шло ко мне аж 13 дней.
Раз ты уж так требуешь от меня погоды – пожалуйста, вот тебе. Началась было весна, температура упала (научно: повысилась) до +2 днем, а сейчас вдруг снежные буранчики. Все равно – последние денечки, а там уж антрактик перед последней зимой.
Я, наверно, должен был бы сокрушаться по поводу твоего сына, но, наоборот же, радуюсь. Любопытный и хороший, чего ж тебе еще, мать (чуть не добавил по заведенной привычке: «твою!!») надо – рожна? Мало ли что он не укладывается в модельчик твоей, бабушкиной, дядиной – всехней – фантазий! Кроме того, именно эти 5 – 7-й классы наиболее нудные и нетворческие. Многие дети живут по инерции за счет прилежания в начальных классах, учатся отлично, а потом оказывается, что они ничто. И наоборот, в старших классах обнаруживается, кто все-таки нечто. Жаль, между прочим, что отменили экзамены в каждом классе. Они как-то приучают к восприятию в системе, целиком, а не кусочками. У меня в школе отметки доходили до двоек даже в четверти и пятерки на экзамене (проверил: сестра привозила как-то мой табель за 7-й класс, мы с Галей потешались) ‹…› Так что не кручинься. Правда, почему я привожу в пример себя, – неясно. Маниа грандиоза.
По поводу твоих мыслей (теперь уже можно признаться) я нажаловался твоему братцу. Он меня успокоил. По-моему, мы поставили на консилиуме тебе блестящий диагноз: дурью мучается девушка. Mania schtepetiliumus. Между прочим, вчера я вдруг получил письмо от Вали Ненароковой[117] (помнишь ее?). Она теперь гинеколог-радиолог (какие там у вас еще бывают специалисты? Венеролог-стратонавт?) и тоже собирается писать диссертацию. Я ей откровенно написал о тебе: как ты мне присылаешь главы своей диссертации, как я подвергаю сомнению чистоту твоих опытов над детьми, как мы опровергаем и вновь выдвигаем чахоточные гипотезы и как в наших с тобой научных спорах рождается истина Коха. Сейчас я немного волнуюсь: вдруг она решит, что все это – достойный пример для подражания, и мне, бедному, придется работать, как сейчас принято говорить, на стыке двух сложных наук (в которых я в равной степени копенгаген): гинекологии и радиолокации.
Володя Лапин[118] написал мне сам, и я буду просить его прислать мне стихи. А пока я знаю только одно его стихотворение – именно это письмо, представляющее собой рассказ (зарифмованный) о коликах в желудке Тимачева, отравленного не только скепсисом, но и твоими национальными – корейскими – консервами. На них еще этикетка такая: «Ко мне, Мухтар!» Между прочим, в Ташкенте корейцы Пак, Цой и Ким (!) уверяли меня, что нет ничего вкуснее умело приготовленного Бобика. Но я не могу привыкнуть к такой мысли: все-таки друг человека. Хотя, с другой стороны, бараны и коровы – тоже ведь не заклятые враги.
Недавно я прочитал в журнале «Театр» № 2 гениальную грузинскую пьесу. Понимаешь, дети одного крестьянина вышли в люди, стали министрами и счетоводами и совсем оторвались от хозяйства: подоить козу – и то не умеют, ужас какой-то! Так вот, отец дал телеграмму, что он мертв, дети приехали, и он стал их приучать потихоньку к очень нужным для министра вещам: починить ограду или оскопить барана. Почти приучил. Рассказав тебе все это, я могу надеяться, что ты бросишь все силы на доделку диссертации. Чтение подождет.
Целую тебя и всех твоих домашних.
Твой Илья.
Марку Харитонову
19.3.71
Дорогой Марк!
‹…› Со свиданием, видишь, дело осложнилось. Я заморочил Гале (моей) голову перспективой личного свидания, но это отпало, и по моей вине отчасти: я не могу пройти сейчас через всякие хлопоты, с этим связанные, да и щепетильное это дело – вполне может получиться так, что это лишит свидания какого-нибудь очередника. Вообще-то, как ни радужна была перспектива увидеться с тобой, может, оно и лучше, что ты не поедешь: траты немалые, а твердых гарантий встречи – нет. Галя Гладкова написала мне, что взяла у тебя отрывки. Об одном из них – о кружении – она отозвалась, как и ты, с теплотой. Но меня не оставляет ощущение недостоверности этого чтения: в отрывках именно. Жаль, что ваше знакомство с вещью в целом отодвинуто в перспективе на очень далекие еще времена.
Мне написали новые – и очень знакомые тебе – лица. Владик тактично не касался больных мест – и умно. Но я все-таки не выдержал и больные места эти задел. Жалко будет, если это станет поводом для углубления отчуждения. Совсем уж не ждал я письма от – представь себе! – Вали Ненароковой. Именно от Вали, а не от Алика. Кстати, о последнем она пишет очень уж скупо. Живет отдельно, женат, детей нет, но есть кошка, – вот буквально и все ‹…›
3-го номера «ИЛ» нет. А во втором я с удовольствием (но сложным – по моей реакции – удовольствием) дочитал Нормана Мейлера. В статье Фрадкина меня порадовала географическая и национальная локальность проблематики. Такого – удручающего – факта вневременности и всеобщности явления, как, например, от чаплинского «Диктатора», не возникло. Твой обзор почти бесспорен; во всяком случае, я узнавал выбранные места из твоих писем ко мне. Что же до твоих высоких акций в редакционно-издательском мире, то это очень и очень радостно. Мне понятна твоя мысль о необходимости «подстегиваний», но в критической и аналогичной работе – это я представляю, – а в романе, в стихах особенно – ну никак не могу. Я надеюсь, что вторую часть бурсовской статьи мне привезет Галя. Кажется, я и писал тебе об этом, а нет, стало быть, запамятовал.
‹…› Однажды я в институте Международного рабочего движения слушал доклад Ю. Давыдова об элите, но мало что, кроме общего заинтересованного впечатления, помню сейчас. Тема тяжелая. Я в поэме несколько раз возвращаюсь к ней – и так и этак, и все выходит, по-моему, плосковато. В главе, специально теме этой посвященной, я ставлю вопрос: правомерно ли посягать на «свою – особенную – муку, свою – особенную ж – речь», сопрягается ли с понятием чести ситуация, когда «слезы по распятом древле нам затмевают казни днесь». Глава кончается не очень-то уверенно, но с претензией на сарказм: «Звучит по-эллински: элита. Ползет элита… Доползет?» Через много глав, в другой ситуации, а именно говоря о друзьях, я пишу иначе (но так же не очень-то глубоко и уж совсем без уверенности, что вопрос решен): «Пускай звучит по-эллински: элита. Пускай элита круг свой сбережет!» И еще пару раз возвращаюсь к этому и с тем же – сомнительным результатом. Твое рассуждение о Мандельштаме навело меня на мысль о непомерном расширении термина. Элита – все-таки что-то не горячее и не холодное и при этом достигшее привилегий. А мы – и в твоем примере – путаем трепетное отношение к своему внутреннему миру и интеллекту с этой бездумностью (на поверку – и бездуховностью: эрудиция в этом случае не спасает). Человек элиты вряд ли мог бы остро, по-гамлетовски чувствовать разлад с «веком-волкодавом», и, что уж точно, элитическое ощущение себя никогда не подвигло бы его на своеобразный вариант посягательства на «горло собственной песни». Я имею в виду слабую очень, по-моему, но для разговора характерную вещь о широкой груди и услугах полулюдей[119]. В нескольких строчках тему не исчерпаешь, куда там! Вот ты пишешь: «Это люди, которые культивируют и передают от поколения к поколению непреходящие ценности, что бы ни творилось вокруг». В твоем «что бы ни творилось» достаточная этическая двусмысленность, но дело не только в этом. Кто же это? Русские дворяне, например? Но одни передавали тонкую духовность и Вольтера в подлиннике вкупе с правом на рабовладение, другие последние права только. Для истории культуры мысли, даже для политической истории разница значительная, для этики – никакой, случаи равнозначные. Ранимый человек элиты – Блок, как известно, это очень остро чувствовал. В исторической перспективе люди восхищаются дворцами и мало волнуют их имевшие место хижины. Но современника-то, если это не гениальный чудак (случай не слишком частый, между прочим), хижина не может не волновать: в хижинах живут люди. Высокая культура, купленная ценой не только великих социальных бедствий, но и серьезной степенью толстокожести, есть, и никуда не денешься, и она правомерно украшает жизнь. Но великого созидателя это этически (только) не приподнимает. Вряд ли стоит говорить об этом в стране, где бывший паж считает себя обязанным писать «Путешествие», человек высокого ранга – «К временщику» и даже кончить петлей, почти придворный поэт – «Деревню», а гениальный граф – ну, о нем все и так известно, о комплексе толстовства.
