Евгений Гришковец - От ЖЖизни к жизни
«Эта страна» говорят и те люди, которые никуда не собираются уезжать. Ни по возрасту, ни по знанию языков не годятся в эмиграцию – просто переживают классический страх. Человек, который говорит «эта страна», ощущает процессы, происходящие в России, как не имеющие к нему отношения. Я «эта страна» не говорю никогда.
Для тех, кто говорит «эта страна», для них Родина – это друзья, родственники, любимые люди, может быть, их работа.
А люди от президента до сантехника – та страна, в которой они вынуждены жить. И они ощущают эту вынужденность как чудовищную ошибку судьбы, чей-то злой умысел.
Я – не остаюсь. Я вернулся и живу, совершив попытку эмиграции в Германию в 1990 году. Теперь неизвестно, что нужно сделать, чтобы я вознамерился куда-то уехать из России. Только лишить меня возможности работать. Тогда я уехал потому, что у меня была масса иллюзий – такое было время, многие жили иллюзиями. В Германии иллюзии рухнули, я понял, что совершенно там никому не нужен. Я и здесь никому особенно не был нужен тогда. Но здесь я был нужен хотя бы родителям и какому-то числу друзей. А там – вообще никому. А главное – жизнь там, какой она оказалась, не была нужна мне.
Самое забавное, что люди, у которых есть недвижимость во Франции, Испании, Черногории, которые проводят много времени за границей в своих домах, не приживаются тоже. Им кажется, что они знают ту жизнь, но как только они отваливают, понимают, что их представление о «той» жизни было всё равно иллюзорным. Наличие жилплощади, знание языка, бытовая адаптированность, умение пользоваться магазинами, банками, заправками, даже учёба детей в местной школе ничего не определяют. Как только они переезжают насовсем, на них наваливается та самая ностальгия, как беда, как злой рок.
Другие нации даже себе не представляют масштаба трагедии эмиграции для русского человека. Для нашего человека жизнь заканчивается, когда он эмигрирует. Я не имею в виду тех, кто поехал стажироваться, учиться, временно работать. Я о тех, кто целенаправленно и осмысленно взял и уехал. Покинул Родину, с тем чтобы никогда не жить в России. Для них жизнь во многом останавливается.
Среди моих знакомых есть те, кто уехал в Сингапур, Америку, Англию. Все с капиталами. Все выдумывают всяческие способы контактов, уверяют, что всегда могут вернуться.
Часто приезжают, много говорят о том, как им там здорово, как они занимаются спортом, какую замечательную купили недвижимость за те деньги, за которые в Москве нельзя купить трёхкомнатную квартиру, говорят про чистый воздух и какие барсуки живут у них в саду.
Уехав сейчас, я бы продолжал работать по профессии.
Меня много переводили, я продолжил бы работать в театре и литературе. Наверняка я смогу зарабатывать преподаванием. Но мне это ни капельки не интересно. Меня интересует мой читатель, слушатель, зритель, современник и соотечественник – здесь. Писать книги на Родину не то же самое, что писать письма на Родину.
Моё нежелание работать за границей связано с тем, что там мне будет нужно беспрерывно адаптировать собственное высказывание для европейского сознания. Моя задача как писателя – разобраться с тем, что является сугубо специфическим, а в эмиграции это главное нужно будет отсечь. Получается, что мне нужно стать другим, а я не хочу. Отвечать на вопрос об особенностях русского характера русскому человеку нельзя. Для этого нужно от себя дистанцироваться, оценить и в этот момент перестать быть русским. Я не хочу этого делать вообще. Для меня это утрата главного. И я не могу и не хочу быть человеком мира – человеком, не имеющим определённых признаков, национальных особенностей, пластичным и невесомым.
С русскими детьми, обучающимися за границей, происходит трагедия. Если юный бельгиец учится в Сингапуре или Лондоне, с ним всё нормально. С русскими детьми ненормально.
Они становятся людьми европейского склада, как того хотели родители, но родители также ждут от них чудес, а чудес не происходит. В Европе не нужны чудеса. Чудеса нужны в России.
Если до 10–12 лет ребенок прожил в России, он будет возвращаться домой из Лондона и Парижа. Страшно радоваться, ходить по клубам, веселиться. А потом уезжать в Европу, в ту свою жизнь, как на не очень приятную и скучную работу.
При этом он не сможет насовсем вернуться в Россию, потому что его навыки здесь никому не нужны. Он не сможет жить по тем законам, которые здесь существуют, потому что уже привык к упорядоченному рабочему действию. Ещё один аспект: отправляющие детей учиться за границу – люди небедные.
А получается, что их детям нужно, как всем европейцам, методично работать, зарабатывать себе кредитную историю, снимать квартиру, ездить на мотороллере, сильно экономить.
А зачем ему это делать, когда у папы ликероводочный завод или нефтяная вышка? Какая-то фигня получается – и он там не нужен, и ему не нужна европейская упорядоченная жизнь.
Отправляя детей в 12–13 лет учиться в иностранные школы или в 17–18 – в университеты учиться не важно на кого, лишь бы «там», родители ломают детям жизнь через хребет. Беда России как страны – наше сознание никак не становится универсальным, общим с Европой.
И родители выдумывают детям фиктивный, липовый бизнес, открывают им офисы в Лондоне или Цюрихе, чтобы каким-то образом оправдывать их пребывание там. Выросшему в Европе отпрыску русского бизнесмена не хочется работать в России топ-менеджером даже на папиной вышке. Нет системы воспитания европейской аристократии, для которой карманные деньги детям не выдаются после окончания обучения. Потомки аристократов в Европе работают, если родители не безумцы.
Немка вышла замуж за русского. Ему 25, ей 24. Молодой муж купил ей двухместный кабриолет «Родстер». Папа девушки, богатый человек, владелец завода автомобильных двигателей, приехал в Питер, перегнал машину к дому отца этого мальчика и сказал, что он воспитывал свою дочь так долго не для того, чтобы её в России таким образом баловали. Что его дочь сядет в эту машину, когда её муж заработает на этот подарок.
Мой знакомый бельгиец, небедный человек, купил своему сыну в честь поступления в университет «Фольксваген Гольф» 15-летней давности за 4 тысячи евро. И это тоже очень правильно.
У меня трое детей разного возраста. У старшей дочери, ей 15, в соцсети аватар «Девочка с персиками». У неё нет и никогда не было дорогого телефона. Она его не просит и даже не хочет. Она просто видит меня. У меня тоже никогда не было дорогого телефона, хотя я могу его купить. Она была в летних школах в Финляндии, и со мной она ездит везде с раннего возраста. Она хочет поступать на что-то гуманитарное, скорее всего, в РГГУ. Там преподают педагоги, которые учили меня в Кемерово.
22 февраля
Вчера прилетел из Минска, сыграл спектакль и вот опять еду в аэропорт, чтобы улететь в Нижний. Так что до 28-го ничего толком написать не смогу.
Все свои записи из лайвджорнала я удалил, но это не значит, что я их сжёг (улыбка). Вскоре они будут лежать здесь, и их можно будет читать сколько угодно. Просто не хотел их там оставлять. Это было бы похоже на оставленную в людном месте книгу, которая дорога и которую не хочется видеть в недобрых и уж тем более недоброжелательных руках.
А пока я гастролирую и играю спектакли, предлагаю прочесть уже появившееся в интернете эссе про водку. Это эссе я подарил своему другу, который делает водку, даже не успел отредактировать, как он его уже разместил. Этот текст я считаю просто литературным и уж точно не рекламирующим никакую конкретную водку.
Из личного
Как-то один корсиканец пытался научить меня пить пастис. Я отказывался, говорил, что не могу пить ничего анисового.
Он же утверждал, что я просто не умею его пить, потому что ни разу не пил его так, как это делают на Корсике. А у меня даже от запаха этого знаменитого напитка все волосы на теле становились дыбом. Но он настаивал. Я согласился попробовать.
Он обрадовался, притащил бутылку пастиса, нужные стаканы, воду и лёд. Всё, как положено, смешал, добавил льда. От соединения с водой и со льдом пастис моментально побелел. Корсиканец долго позвякивал льдинками, помешивая разбавленный пастис, потом попробовал, удовлетворённо кивнул и облизал губы.
Мы выпили. Волосы на моём теле, разумеется, встали дыбом.
И даже не только встали, но и выпрямились. Я с трудом, собрав всё своё мужество, допил предложенное, но гримасу скрыть не смог. Он был разочарован и сказал: «Водку-то ты пьёшь и не кривишься, а она куда противнее». Тут стало обидно мне. И я спросил его, как он пьёт водку. Он ответил, что старается её никогда не пить, но если пьёт, то пытается проглотить как можно быстрее, так как вкус у водки уж больно ужасный. Правда, быстрому её проглатыванию мешает лёд, плавающий в стакане.
