Илья Долгихъ - Путеводитель по театру и его задворкам
Тусклый свет разбудил меня на следующее утро. Я огляделся и понял, что уснул в гостиной. В соседнем кресле спал отец, для него спать так в последние годы стало привычным делом. Посидев еще немного, я решил разбудить его – мы собирались сегодня навестить могилу матери. Но, посмотрев на его лицо, я сразу все понял. Даже не знаю, как пришло ко мне осознание этого, но я понял, что он был мертв. Я сидел и боялся пошевелиться, боялся спугнуть эту могильную тишину. Лицо его выражало умиротворение, и легкая улыбка все еще оставалась на губах. Он принял смерть так же легко и спокойно, как говорил о ней. Мне хотелось бы узнать, какие мысли посещали его до того, как он погрузился в сон, из которого уже не вернулся, какие образы являлись ему перед тем, как его сердце остановилось. Но все это он навсегда унес с собой.
Вновь раздался пронзительный звон колокольчика. В лавку влетели несколько человек, они были веселые и пьяные. Я сидел, смотрел на них, пока они выбирали вино, и завидовал их молодости, их смеху, той легкости, с которой они проживали этот вечер. Мне хотелось стать одним из них и больше никогда не стареть, а вот также проводить время в веселой сумасшедшей пляске молодости.
Я купил у старика бутылку вина и вышел на улицу. Было уже совсем темно и тихо. Решив немного пройтись перед сном и привести свои мысли в порядок, я свернул на темную узкую улочку, рассчитав, что этим, более длинным путем, выйду к своей гостинице. Столько воспоминаний и старых, давно забытых ощущений совсем вывели меня из равновесия, и я уже не знал, что мне делать дальше. Про самоубийство я уже не мог думать так же уверенно, как думал еще этим утром. Эта мысль стала какой-то бледной, прозрачной и не вселяла в меня уже никакой силы. Я потерял что-то из того, что придавало мне уверенности в правильности моего выбора.
Не помню, как долго я ходил по дворам и думал – усиленно, напряженно думал, пытаясь найти выход, но вот я оказался в более оживленной части города. Улица была полна людей, некоторые кафе были еще открыты и звучала музыка; ритмы ее, перебивая друг друга, растворялись в шуме толпы. Я не сразу понял, что здесь что-то происходит. Все бывшие поблизости люди подходили к небольшой группе, стоявшей почти на середине проезжей части, и останавливались, что-то громко обсуждая. Раздался резкий женский крик, кто-то побежал в сторону. Официанты и бармены выходили из кафе и тоже подходили к дороге. Воздух над этим местом был наполнен тревогой. Я подошел к столпившимся у машины людям, но их было уже так много, что ничего разглядеть я не мог. Обойдя всех и оказавшись почти на противоположной стороне улицы, я понял, в чем было дело. Кого-то сбило машиной. Человека, который, видимо, был за рулем, метался в узком кругу, образованном любопытными, и все повторял:
– Она сама… Она сама…
Он это говорил не для того, чтобы что-то доказать, но для того, скорее, чтобы успокоить самого себя.
Я уже хотел было двинуться дальше, не дожидаясь полиции и ненужных расспросов, как вдруг мое внимание привлекла одежда сбитой женщины, и я, приглядевшись, узнал в ней свою странную незнакомку. Ее бежевый плащ был запачкан грязью и кровью, волосы шевелились на ветру и закрывали ее лицо, руки были широко раскинуты, точно она взмахнула ими в попытке взлететь, да так и застыла. Как странно было видеть ее мертвой, когда еще пару часов назад я поделился с ней сигаретой, видел, как она выпускала тонкой струйкой дым из своих бледных губ, слышал ее голос. Слова, которые все еще бормотал шокированный водитель, могли объяснить ее странный отрешенный вид, но мне не хотелось верить, что она намеренно бросилась в ослепляющий свет фар приближающейся машины. Может быть, она просто оступилась на своих тонких каблучках?
Приехала машина скорой помощи, и люди стали расступаться, чтобы дать дорогу врачам – но как-то не спеша, потому что знали, что все было кончено.
Я отошел в сторону и долго еще стоял, курил и смотрел издалека, как тело накрывали белой тканью, как ходили, опрашивая свидетелей, приехавшие вслед за машиной скорой помощи полицейские, как постепенно люди возвращались в кафе, расходились по домам, пустела улица.
Вернувшись свой номер, я поставил бутылку вина на прикроватный столик и, не раздеваясь, завалился на постель. Странный был день сегодня. Что мне теперь было делать, я не знал. Все что я понял наверняка, так это то, что я утратил право на смерть, и это было тяжело осознать и тем более пережить, но думаю, что со временем я смогу с этим смириться.
Зеленый галстук
Они никогда не узнают,
почему я сделаю
то, что собираюсь сделать…
Вот уже полчаса он стоял в ванной комнате и, наклонившись над краном, вручную стирал накопившиеся за несколько дней грязные носки. Спина его начинала ныть от неудобной позы, но он продолжал повторять уже наскучившие ему действия. Сначала он брал один носок, смачивал и обильно намыливал его куском белого, приятно пахнущего мыла, затем бросал получавшийся комочек на дно ванны и брал другой, с которым проделывал ту же самую операцию. Носки маленькими мыльными шариками шлепались о дно ванны, разбрызгивая вокруг себя мыльную пену и прозрачные пузыри. Наконец, недельный запас его носков подошел к концу, и он, вздохнув с облегчением, приступил к завершающей стадии стирки. Она была намного проще – следовало лишь прополоскать намыленный носок и повесить его на веревку, натянутую над ванной. Конечно, он мог избежать этой долгой и малоприятной процедуры, которая, к тому же, грозила к вечеру обернуться сильной болью в области поясницы – он мог бы просто включить стиральную машину и постирать все носки разом или же замочить их в тазу, но на этот раз ему хотелось сделать все своими руками, как это было, когда он жил в общежитии колледжа.
В те дни, как и во всей последующей жизни, он много времени уделял своему внешнему виду и состоянию своей одежды. В общежитии горячая вода была доступна только раз в неделю, а чистая одежда нужна была каждый день, поэтому он часто и подолгу стирал, замачивал и отбеливал вещи, которые в то время составляли его немногочисленный гардероб, в раковине общего туалета, в конце коридора на третьем этаже, около которого всегда было полно студентов. Здесь было принято курить, обсуждать последние новости и заигрывать со студентками младших курсов, спускавшимися с четвертого этажа на лекции.
Последний носок был очищен от мыльной пены, и коричневая вода, закрутившись в маленький водоворот, исчезла в отверстии на дне ванны. Теперь над его головой красовался целый ряд чистых мокрых носков. Он удовлетворенно посмотрел на результат проделанной работы и решил про себя, что не зря все сделал вручную. Поясница уже давала о себе знать, но он решил, что не стоит заострять на этом внимание, к тому же, было еще раннее утро, а предстоящий день сулил много интересного, в отличие от остальных его дней, похожих друг на друга как два мыльных пузыря.
Выйдя из ванной комнаты, он подошел к большому зеркалу, стоявшему в прихожей – в нем он увидел высокого, худощавого и седого мужчину с лицом, которое уже давно тронули морщины, и которому уже никто не дал бы ни тридцать пять, ни сорок лет. Хотя черты его лица все еще хранили былую привлекательность, а тело еще не начало дряхлеть, все же женщины в магазинах и на улице все реже смотрели на него теми взглядами, которыми они обычно одаривают тех, с кем хотели бы лечь в постель. А недавно какой-то молокосос на стоянке назвал его стариком, и это настолько потрясло его, что он весь вечер провел в прихожей у зеркала, разглядывая свое отражение, трогая пальцами неглубокие морщины на лбу и складки на шее. А на следующий день посетил парикмахера, который сделал ему новую стрижку, которая, по мнению последнего, делала его моложе как минимум лет на пять. Он также отыскал на чердаке свои старые гантели, оставшиеся от отца, и стал заниматься по полчаса в день, пытаясь наверстать упущенное время, прийти в былую форму и придать тонус отвыкшим от физических нагрузок мышцам.
Все это немного подбодрило его, и некоторое время он находился в приподнятом настроении, но в последние дни он все же чувствовал, как возвращается привычная хандра. Старость брала верх, и, глядя на отражение своего лица в зеркале, он чувствовал, физически чувствовал, как с каждой секундой становится старше и слабее. Он видел, что в отражении лицо его становилось то размытым, как на нерезком снимке, то парадоксально четким, и вот маленькие трещинки покрывают его, увеличиваются и разрастаются, крошечные осколки его собственной кожи падают в темноту, а лицо уже не принадлежит ему, оно похоже теперь на потрескавшуюся фреску и с каждым мгновением все сильнее осыпается в темноту…
Он резко отвернулся от зеркала.
Весь первый этаж его дома был залит ярким солнечным светом. Это время года – середина осени – всегда нравилось ему. Еще в юности он часто думал, как хорошо было бы умереть осенью – сейчас мысль эта снова посетила его, и он улыбнулся. Раньше, в годы учебы, она была его частой спутницей, и теперь он был рад ее возвращению.
